Но и в теплых отношениях есть свои недостатки.
Когда человек начинает нравиться, ему неизбежно задают вопросы: откуда родом, чем занимался раньше, женат или нет и сколько родил детей?
Обеденный перерыв превратился для меня в сущую пытку. Сорок пять минут мне приходилось отвечать на вопросы коллег, тщательно следя за языком, чтобы не проколоться. Например, Теду Роегеру, учителю математики восьмых классов, который приглашал меня в выходные поиграть в софтбол[59] в их лиге тех, кому за сорок. Или Сьюзан Фаулер, тридцатилетней учительнице рисования, одинокой и уже отчаявшейся обзавестись мужем, которая неизменно занимала свободный стул за моим столом и поворачивала разговор на личные отношения и связанные с ними трудности.
В итоге пришлось запереться дома и написать историю жизни Лоренса Уиддоуза – с детских лет по настоящее время. Потом я устроил небольшую тренировку, задавая себе вопросы о самом же себе.
Где ты вырос?
Стейтен-Айленд. (Следовало выбрать такой район, который я хоть как-то знал. И поскольку я проезжал его миллион раз по дороге к тете Кейт, то надеялся не сморозить глупость при встрече с «земляком», если тот примется меня расспрашивать.)
Чем занимались твои родители?
Папа Ральф – автомеханик. Мама Анна – домохозяйка. (А почему бы и нет? Автомеханик – профессия не хуже других. А домохозяйками в то время были почти все женщины.)
У тебя есть братья и сестры?
Нет. (Истинная правда.)
Какое учебное заведение окончил?
Нью-Йоркский университет. (Именно то, что я написал в резюме.)
Чем занимался до того, как стал преподавать в нашей школе?
Торговал косметикой – всякие спреи для волос, кремы для лица, лосьоны для тела. (У моего приятеля в Меррике был магазинчик, поэтому я имел об этой работе какое-то представление.)
Ты женат?
И да, и нет. (Этот вопрос был самым трудным.) Сейчас я живу один. У нас с женой главный недуг двадцатого века – семейный кризис. Мы решили на время расстаться. Но только на время. Мы очень надеемся, что все закончится хорошо.
У тебя есть дети?
Да. Дочь.
Жизнь Лоренса Уиддоуза отличалась от жизни Чарлза Шайна, но не так уж сильно, и постепенно, хотя и не без напряжения, эти отличия стали превращаться в мою вторую натуру. Я к ним привык, выкормил, выпестовал, добросовестно прогуливал в саду и, наконец, превратил в свои чада.
* * *
– Ей начинают диализ, – сообщила Диана.
Я стоял в будке телефона-автомата в двух кварталах от своей квартиры. Шел октябрь. С озера дул пронизывающий ветер. Кинжальные порывы сотрясали будку и проникали внутрь. У меня на глаза навернулись слезы.
– Когда? – спросил я.
– Больше месяца назад. Я не хотела тебе говорить.
– Как… как она это переносит?
– Как и все в последнее время. В жутком молчании. Я умоляю ее поговорить, накричать на меня, разреветься – все, что угодно. Но она только смотрит. После того, как ты исчез, она совершенно замкнулась. Все держит в себе, но мне кажется, вот-вот произойдет взрыв. Я водила ее к врачу, и врач пожаловался, что она так и не произнесла ни слова. Обычно такие периоды молчания можно переждать: детям становится настолько неуютно, что они сами стараются разговорить молчуна. Но наша Анна – другое дело. Пятьдесят минут глядит в окно, а потом поднимается и уходит. Вот так.
– Господи, Диана… Ей больно?
– Не думаю. Доктор Барон уверяет, что она не испытывает боли.
– Сколько ей приходится там сидеть?
– Шесть часов. Что-то около этого.
– И ты думаешь, ей не больно.
– Ей больно от того, что нет тебя. Это ее убивает. А меня убивает то, что я не могу ей все рассказать. – Диана расплакалась.
А я почувствовал себя так, будто у меня отказали все важные органы. Будто кто-то вынул у меня сердце и теперь только Анна способна заполнить пустоту. Она и Диана. Только они. Я стал считать, сколько я уже здесь. Четыре месяца?
– Ты выставила дом на продажу?
– Да. Сказала всем и продолжаю говорить, что мне надо куда-нибудь перебраться. Здесь слишком давят воспоминания. Необходимо начать на новом месте.
– Кому говоришь?
– Теперь почти никому. Тетушки и дядюшки махнули рукой, правда, с Джо пришлось поцапаться. Друзья… Это просто смешно. Сперва вели себя так, словно ничего особенного не произошло, и ждали к субботнему ужину и воскресному барбекю. Потом все изменилось. Они все парами, а я одна. Им сделалось неудобно. Показалось проще не приглашать. Мы волновались, как нам оборвать связи, а все произошло само собой. С кем еще говорить? Только с мамой. Вот и все.
– Первое приличное предложение – и давай продавай дом, – сказал я. – Пора.
Сошедший с рельсов. 48
Я нашел дом неподалеку от Оукдейла.
Скорее не дом, а скромное ранчо, построенное в пятидесятых годах. Но с тремя спальнями. И стоит на отшибе. Я его снял.
И стал ждать своих.
* * *
Диана продала дом.
Получила за него не лучшую цену. Но и не худшую. Сделка получилась достаточно выгодной.
Когда Диана объявила Анне, что они переезжают, ей пришлось выдержать бурю протеста. Дочь, в отличие от матери, не желала расставаться с воспоминаниями. Она хотела их сохранить. Диана сказала, что все решено. И Анна удалилась в каменном молчании.
Из мебели Диана взяла только то, что влезло в машину: мы не хотели, чтобы в транспортной компании остался наш новый адрес.
* * *
А где-то между Пенсильванией и Огайо Диана объявила Анне, что я жив.
* * *
Мы сильно волновались, как это пройдет.
Как сообщить дочери, что ее отец не умер? Что он не погиб во время взрыва в отеле? Не мог же я взять и выскочить из щели, когда она приедет в новый дом. Девочку требовалось как-то подготовить.
И еще. Что все-таки сказать дочери? Каким образом я остался в живых? Или – что гораздо важнее – почему все эти месяцы мать уверяла ее, что я погиб?
Анне исполнилось четырнадцать. Вроде ребенок, а вроде уже взрослая.
Мы остановились на версии, которая была наполовину правдой, наполовину – нет.
Диана поставила машину на стоянке в Рой-Роджерсе на шоссе номер 96.
– Мне надо тебе кое-что сказать.
Диана повернулась к дочери. Анна продолжала свою забастовку. Молчание было единственным оружием, которым она владела.
– Тебе трудно будет поверить, и ты наверняка на меня разозлишься. Но постарайся понять. Ладно?
Анна подняла взгляд, потому что последние слова прозвучали очень серьезно.
– Твой отец жив.
Анна вытаращила глаза, словно мать сошла с ума. Потом состроила брезгливую гримасу – видимо, решила, что это жестокая шутка.
– Это правда, дорогая, – подтвердила мать. – Мы скоро с ним встретимся. Он нас ждет в Иллинойсе.
И тут Анна поверила: мать в здравом уме и не настолько жестока, чтобы шутить на такие темы. Она не выдержала и разревелась. Сломалась окончательно и во все горло. Выплакала реки слез. Диана даже не подозревала, что в человеческом теле может быть так много влаги. Анна рыдала от счастья и от облегчения.
А потом, пока Диана гладила ее по волосам, стала задавать вопросы.
– Почему ты мне сказала, что он умер?
– Потому что мы опасались, что ты кому-нибудь проговоришься. Может быть, мы поступили неправильно. Извини, что заставили тебя все это пережить. Мы решили, что иначе нельзя. Пожалуйста, поверь.
– Но почему он притворялся, что погиб?
– Папа попал в неприятности. Это не его вина. Но ему бы не поверили.
– Кто не поверил?
– Полиция.
– Полиция? Папе?
– Анна, ты знаешь своего отца. Ты не сомневаешься, что он хороший человек. Но кому-то может казаться иначе. Мне трудно это объяснить. Он попал в неприятности и не сумел вывернуться.
Диана сообщила дочери, что у нас будут другие фамилии, другие жизни. Все другое.
– Мне придется поменять имя? – спросила Анна.
– Ты всегда говорила, что твое тебе не нравится.
– А нельзя поменять только фамилию?
– Может быть. Там посмотрим.
В общем, заключила Диана, безмерно радостная новость перевесила в душе Анны безмерно плохую новость – что ее жизнь должна встать с ног на голову. И что мы месяцами ей лгали.
– Джеми, – проговорила она.
– Что? – не поняла Диана.
– Мое новое имя. Мне нравится имя Джеми.
* * *
Я ждал их в Чикаго.
Машина подкатила к бордюрному камню. Анна выпрыгнула из салона на ходу и угодила в мои объятия.
– Папа… папа… папа… – бормотала она.
– Я тебя люблю, – сказал я. – Я так…
– Ш-ш-ш… – прошептала она. – Ты жив, и все.
Сошедший с рельсов. 49
Наша новая жизнь.
Я вставал в половине седьмого утра и готовил завтрак для Дианы и Анны. То есть для Джеми. Она училась там, где преподавал я. Я сумел записать ее в школу имени Джорджа Вашингтона. Когда директор попросил предъявить аттестат прошлой академической успеваемости Анны, его любимый учитель ответил:
