За три года неволи Настя привыкла к роскоши, сытости и безделью, так как она была не рабыней, как другие её соотечественницы, а катуной[73] хана. Однако к чужбине так и не привыкла. Детей от хана не имела и жила только для себя: в грош не ставила ни своего старого мужа, который лебезил перед ней и чуть ли не на руках носил, ни его род, ни всю половецкую орду. Пользуясь слепой любовью Туглия, она делала все, что хотела, и он ни в чём ей не перечил. Имела красивую одежду, золотые украшения, вкусную еду и вдосталь времени для сна, разглядывания себя в бронзовом зеркальце или для пустой болтовни со своими рабынями-землячками.
Она решила не вставать. Прислушалась к стрёкоту степного сверчка, что вёл свою бесконечную песню где-то под ковром. Здесь и сверчки не такие, как дома. Домашние жили за печкой и тихо убаюкивали: сюр-сюр… А тут голосистые, как петухи, заведут свою песню — не уснёшь.
Не заинтересовал её и приезд многих ханов, о чём ночью рассказал ей Туглий, тоже мне невидаль — ханы. Стоит ли ради этого вылезать из мягкого ложа и выскакивать из уютной юрты? Мало ли она их перевидела за эти годы? Такие же кочевники, знающие только своих коней, овец, скотину, как и все другие, разве что более сытые, да лучше одеты.
Она повернулась на другой бок и закрыла глаза.
Но подремать не удалось. Внезапно совсем близко раздался пронзительный женский крик и заставил её вскочить. По голосу узнала — кричала тётка Рута, невольница с Переяславщины, сорокалетняя жена Туглиевого пастуха-наймита Ториата или попросту — Трата, как звали его все родичи, то есть Гнедого Коня, так он прозывался.
Кричала Рута. Правда, в этом нет ничего удивительного. Не могла не кричать, бедная, так как взбалмошный Трат, каждый раз, как ему что-либо взбредёт в голову, тут же хватал вожжи или недоуздок и гонялся за ней вокруг юрты. Не раз случалось — бил смертным боем. Бил за то, что был беден и не видел выхода из своей беспросветной жизни, бил за то, что вынужден взять в жены уруску, потому что за половчанку не мог заплатить калым. Бил и за то, что родила ему только одного сына Овлура, которому тоже, когда соберётся жениться, нужно готовить калым, и за то, что не родила ни одной дочери, которая могла принести ему богатство, выйдя замуж.
Неизвестно, какая причина сегодня, но Рута кричала, будто её убивают. Значит, вина могла быть важной.
Настя торопливо накинула на себя цветной халат, выскочила из юрты.
Возле юрты Трата толпились люди. Однако никто и пальцем не шевельнул, чтобы спасти несчастную. Трат свалил Руту на землю и хлестал камчой нещадно, как скотину.
Настя растолкала людей и стремглав бросилась вперёд, чтобы прекратить изуверство.
Но тут с противоположной стороны выскочил задыхающийся от быстрого бега красивый кряжистый юноша и повис на руке Трата.
— Отец, что ты делаешь? Опомнись! Не бей мать!
Это сын Трата и Руты — Овлур. Шёл ему восемнадцатый год, и становился он сильным, красивым молодым человеком. От матери унаследовал густые, слегка кучерявые волосы, прямой нос, белую кожу, а от отца черные брови и выразительные карие глаза. Настя давно заприметила парня, но он не обращал на неё никакого внимания.
Трат заверещал:
— Прочь! Отпусти меня! Как ты смеешь отцу перечить?
Овлур не отпускал.
Трат левой рукой ударил сына по лицу.
— Говорю прочь, щенок!
Овлур вспыхнул. Не помня себя, схватил отца за поясницу, поднял над собой и с силой бросил его в толпу. Трат брякнулся на землю и застонал от боли. А Овлур, не глядя в его сторону, взял мать на руки и скрылся за пологом юрты.
Всё это произошло так быстро, что ни Настя, ни родичи-половцы не успели и ахнуть. Такого ещё не бывало! Чтобы сын перечил отцу, мало того, посмел поднять руку на него?! Чтобы нарушил древнейший обычай степняков — покоряться отцу, покоряться старшему, покоряться бею и хану?! Нет, такого, точно, ещё не бывало!
Все ждали, что же последует дальше? А Трат медленно поднялся, бессмысленно глянул на людей. В глазах некоторых увидел насмешку и издёвку. Они глумились над ним всю жизнь, сколько он себя помнил. Но сейчас это особенно его взорвало. И вне себя от ярости Трат бросился вслед за Овлуром в юрту.
— Я убью тебя, уруский последыш! — ревел он, доставая из кожаного чехла короткий поясной нож.
В юрте поднялся крик. Стены из старого войлока задвигались, остов затрещал, и отец с сыном выскочили из юрты. Собственно, выскочил Овлур с поднятым над головой Тратом и швырнул отца ещё дальше, чем в первый раз.
Трат покатился под ноги родичам. Потом, проклиная всё на свете — и жену, и сына, и самого себя — заковылял к белой юрте Кончака.
— Я найду на тебя управу! Ты не посмеешь больше бить отца! Вот погоди у меня! — махал он кулаком.
Настя онемела. Быть беде! Ханы расправляются с непокорными, она это хорошо знает, беспощадно.
Она кинулась в юрту. Рута лежала на жёсткой, побитой молью кошме и стонала. Сорочка на ней порвана, окровавлена. Овлур сидел рядом и гладил рубцы от камчи на плече матери. Взгляд его был растерянный. Он глядел куда-то далеко-далеко.
Настя коснулась руки юноши.
— Овлур, беги! Трат пошёл к Кончаку! Как бы не схватили тебя…
Рута тоже переполошилась, подняла голову.
— Ой, лишенько! Что же будет, Овлур?
— Ну и пусть! — махнул рукой. — Лучше смерть, чем такая жизнь!
— Не глупи! Что ты говоришь? Буря пройдёт — и вновь засияет солнышко! Отец простит тебя… На то он и отец… — убеждала его Настя.
— Как бы не так! Тоже мне — отец! Кроме плётки от него ничего хорошего никогда не видел! А мать избивает, как зверь! Он меня, может, и простит, но я ему никогда не прощу!
Настя его понимала. Овлур был сыном полонянки Руты. Выкормленный, воспитанный ею, крещённый попом-невольником и названный при крещении Лавром. По рассказам матери много знал о её родине — Руси, о её сёлах и городах, о вишнёвых садочках, полноводных реках, о зелёных дубравах и плодородных нивах, а ещё больше — о людях, каких и здесь, в Половецкой земле, было немало. Выучил от матери их язык, их обычаи, песни и чувствовал себя среди них своим. Знал, женщина там, по сравнению с женщинами кочевников, живёт свободнее, ей там легче дышится, она часто вершит всеми хозяйственными делами семьи. Так издавна повелось среди того народа.
А тут, в орде, даже женщины-половчанки — бесправные и бессловесные существа, а про невольниц и говорить нечего. Его мать натерпелась, должно быть, за всех, так тяжело ей досталось в жизни. Рута любила здесь только одного Овлура. Он один был единственным лучиком света и радости, который согревал её среди беспросветного мрака и держал на этом свете. И сын платил ей взаимной безграничной любовью. За неё он готов был на все. Даже на отца руку поднял за её страдания…
А это страшнейшее преступление. Половецкие обычаи такого не прощали.
— Овлур, беги! — чуть ли не кричала Настя. — Ты лучше меня знаешь, что тебя ожидает, знаешь, как расправляются ханы с непокорными!
Овлур стиснул руками голову и молчал. Рута тоже то умоляла его бежать, то вдруг умолкала и, казалось, впадала в беспамятство.
Настя не знала, что делать.
— Безумец, беги! Садись на коня и — немедля в степь!
Но бежать уже поздно. Кто-то властной рукой рванул полог и в юрту ввалились три нукера из личной охраны хана.
— Где Овлур?
Его схватили, потащили наружу. Рута закричала, Настя выбежала вслед за ними.
На майдане собрались все — от старого до малого.
Отдельно, посредине стоят ханы. Над ними высится могучая фигура Кончака. У его ног, растирая кулаком по лицу слезы, изгибался старый плюгавый Трат.
— Ведите негодника сюда! — загремел Кончак. — Хочу немедля видеть нечестивца, что посмел поднять руку на отца!
Овлура бросили ему под ноги. Насильно поставили на колени. Кончак носком сапога ткнул его в грудь.
— За что отца бил?
— За мать, хан. Чтобы не издевался над ней, чтобы не избивал до смерти.
— Твоя мать — его жена. А жена — прах на подошвах мужа! Что муж хочет, то и делает с ней — милует или бьёт… Но не только в этом дело. А в том, что ты посмел нарушить священные для многих поколений обычаи — поднял руку на старшего! Сегодня — на отца, завтра поднимешь — на хана! Тебя мало высечь канчуками — тебя следует привязать к хвосту коня и пустить в степь! Пусть звери сожрут твоё мясо, пусть ветер и солнце высушат твои кости!
— Ойе, ойе! — закивали головами ханы. — Он оскорбил закон предков — пусть поплатится за это!
Настя обомлела. Привязать к хвосту коня! Это же верная смерть! Слышала, знает: есть такой жестокий степной обычай.
Она бросилась к ногам Кончака. Путая половецкие и свои родные слова, взмолилась:
— Великий хан, пощади невиновного! Его мать лежит при смерти — так ни за что избил её Трат… А Овлур вступился за неё… Не бил он отца, а только оттолкнул от матери, когда тот ворвался, чтобы зарезать обоих — жену и сына! Я — всему этому свидетель!
