К. Саймак
Было уже девять (два по Иркутску), и не то чтобы хотелось, но надо было позавтракать. Альтера послали за продуктами. Ленка занялась готовкой того, что было в наличии, а мы с Аленой решили прибрать в комнате и заодно подумать о работе.
– Слушай, – сказал я, воспринимая ее пока еще как Ленку, – а как это все получилось?
– Очень просто. Проснулась я, наверно, от жажды, услышала на кухне ваши голоса и сразу все поняла: ведь не сошел же ты с ума. Ну, сначала обиделась, конечно, разозлилась, а потом думаю, поступлю точно так же, ничего другого ты от меня и не ждешь, ну и пошла к сибру. Между прочим, даже не посмотрела, есть ли что в воронке питания – рисковала устроить очередной ураган, но ты туда воды набухал на целого бегемота, так что все вышло тихо, и мы…
– Погоди, Ален, но ведь ты же не Ленка, а говоришь от ее имени.
– Попробую объяснить. Понимаешь, все Ленкино прошлое я воспринимаю как свое, оно и есть мое, вплоть до того момента, как я вхожу в экспо-камеру и дергаю за веревки. А вот потом начинается нечто. Все вокруг растворяется в тумане, и я чувствую себя висящей в бескрайнем оранжевом пространстве. Причем ни за что не держусь, но никуда и не падаю. Потом помню, вдруг поняла, что все оранжевое из-за того, что глаза закрыты. Пытаюсь открыть – не удается: глаз-то никаких и нету. Хочу потрогать то место, где раньше были глаза, так ведь и рук тоже нету. Вот тут я и поняла, что у меня вообще нет тела, и возникло совсем уж странное впечатление, будто весь этот оранжевый простор и есть я. А потом оранжевое стало таять, тускнеть и рассеялось, как туман. А ощущение собственного тела пришло скачком, сразу. Я стояла в гивере, и не было никаких иллюзий. Полная ясность: я – копия. Вышла, увидела Ленку и говорю ей: «Давай подшутим над ними».
Я вспомнил рассказ Альтера о своем появлении. Все совпадало. Только у него была чернота, а не оранжевый простор, и ему удалось открыть глаза, но от этого ничего не изменилось. Тела своего от тоже не чувствовал, однако продолжал считать, что оно есть.
Впоследствии оказалось, что все эти нюансы ощущений сугубо индивидуальны и представляют интерес разве что для психологов. На деле же происходило полное переписывание информации с индивида на оранжит и с оранжита на гештальт, и дело это было секундное.
Вернувшись с кухни, Ленка потребовала от нас отчет о проделанной работе, но мы за болтовней успели только запихать в воронку питания белье, снятое с постели, да вчерашний мусор, разбросанный по комнате.
– Хорошо, – строго сказала Ленка, – ну а какие появились идеи?
Идей, признаться, не появилось никаких, но я решил сымпровизировать:
– Пожалуйста. В конструкции сибра выявлен ряд недостатков. Во-первых, он неуклюж, когда вырастает. Кстати, пора бы его уменьшить, занял полкомнаты, – и я нажал на кнопку «РОСТ-». Во-вторых, неплохо бы сделать гештальт видимым. В-третьих, сибр должен хранить информацию об оригинале сколь угодно долгое время. В-четвертых, кнопки «ПИТАНИЕ» и «СТОП» совершенно лишние. В-пятых…
– Постой, гениальный ты мой, – прервала меня Ленка. – Как ты собираешься все это делать?
– Очень просто, – окончательно обнаглев, объявил я. – А ну-ка, сибр, убери эту кнопку к чертям собачьим. Пусть отключение будет автоматическим по окончании каждого процесса, а остановка роста пусть производится соответствующей кнопкой «РОСТ».
И нарочито дурашливым жестом я прикоснулся к кнопке «СТОП».
Я полагал, что за эти дни мы разучились удивляться. Но я удивился, когда на несколько мгновений возникла странная иллюзия, будто сибр – продолжение моей руки, я словно почувствовал биение пульса внутри него. А потом удивились мы все, потому что кнопка «СТОП» начала сжиматься, превратилась в точку и исчезла. Потом, когда ошарашенность прошла, мы сообразили, что надо проделать эксперимент, и убедились: сибр понял меня абсолютно правильно. Он теперь отключался автоматически. Тогда Ленка попросила, чтобы гештальт стал видимым, положив ладонь сверху гивера. Ничего не вышло.
– Все понятно, – сказал я бодро, – видимый гештальт – это бред. Что там может быть видимым? Оптические лучи должны отражаться от чего-то, а в гештальте нет веществ.
– А я так не думаю, – сказала Алена. – Попробуй ты, Виктор.
– Зачем?
Вопрос прозвучал, но был уже лишним. Я понял, зачем. Я только не хотел, чтоб это было так.
Но это было именно так. Сибр – да нет, не сибр, а Апельсин! – слушался меня во всем. А мог он, похоже, очень многое. Даже слишком многое. И слушался меня. Одного меня. Только меня. Строго говоря, оставался еще Альтер, но почему-то я уже знал, что Альтер здесь ни при чем. Не стал бы Апельсин штамповать волшебников массовым тиражом – волшебников делают поштучно.
Но почему именно меня?!
Вот когда я по-настоящему испугался.
А потом пришла боль. Жуткая головная боль. Непредставимая, сводящая с ума, жгучая, всепроникающая. Пришла как расплата за магические способности. Впрочем, тогда я не поверил, что расплата действительно таково. Но уж слишком это было подряд: пропавшая кнопка, ставший видимым гештальт (невероятное, совершенно настоящее яблоко, а рука сквозь него проходила, как через воздух) и – боль, от которой, казалось, я вот-вот потеряю сознание. «Ничего не дается даром», – философствовал я, но в то же время говорил себе: «От ненормального образа жизни и нервного перенапряжения у кого хочешь голова разболится». Почему-то я не подумал, что если бы все было так просто, Альтер тоже мучился бы страшной мигренью.
И лишь когда уже в третий раз я взялся за переделку сибра, и ужасная боль бешеным пылающим шаром снова ворвалась в мою голову, я понял с опустошающей ясностью, что это не как расплата, что это и есть расплата, непонятно кому нужная, скорее всего просто не нужная никому, неизбежная, неумолимая, просто закон природы.
И только одно утешало: боль была недолгой, даже субъективно недолгой, а ребята вообще сказали, что меня скрутило всего лишь на минуту. Они удивились, с чего бы это, они посочувствовали, они предложили лекарство, но они не могли влезть в мою шкуру, и потому никогда они не могли понять до конца, как мне было трудно и страшно подходить к сибру и просить его стать другим.
А в тот прекрасный день в нашем доме царила радостная неразбериха, мы хватались за все, мечтали обо всем, стремились решать разом все проблемы и ждали чудес еще и еще. Что могла значить на этом фоне какая-то головная боль? Мы жили в сказке. Сказка продолжалась, и мы знали, что за болью последует чудесное исцеление, за смертельной опасностью – волшебное спасение, а за любыми трудностями и неудачами – счастливый финал. Мы без конца ждали чудес, и чудеса не кончались.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
