На Палатине к этому времени сложился узкий кружок молодых поэтов, сведения о которых носят достаточно туманный характер. Известно лишь, что в их число входил Лукан, которого, очевидно, ввел сюда Сенека, приходившийся ему дядей. Юный Лукан внес свою лепту в распространение представления не только об особой, «звездной» судьбе принцепса (после звезды Юлия23 и стихов Манилия в честь Августа эта идея уже не отличалась новизной), но и о его предназначении играть в небесах роль самого светила. Нерону, писал Лукан в прологе к «Фарсалии», суждено воздвигнуть свой чертог близ созвездия Близнецов, в летнем доме Солнца, и творить вокруг себя вечную весну. Судя по всему, это написано в начале 62 года, то есть в период, когда Сенека еще пользовался заметным влиянием при дворе. И если в области политики предложенный им курс уже не соблюдался с прежней неукоснительностью (в частности, на Востоке, где от стратегии вооруженного присутствия Рим перешел к открытой войне), то провозглашенная в начале правления теологическая концепция императорской власти, напротив, утверждалась с невиданной доселе последовательностью. Тот факт, что именно в это время Лукан ощутил потребность выразить в стихах поддержку этой идее, приобретает особое значение. Ибо не прошло и нескольких месяцев, как тот же Лукан уже трактовал указанную тему в откровенно ироническом ключе. Действительно, в книге VII «Фарсалии» мы читаем, что боги отомстят римлянам, заставив их поклоняться «душам умерших, владеющих молниями, лучами и звездами», и приносить клятвы «именем теней». Эта месть, единственно доступное богам средство оказывать влияние на людей, проявляется не в чем ином, как в помутнении рассудка, и именно этим средством пользовались боги в незапамятные времена, когда жаждали гибели того или иного героя.
Почему поэт так резко изменил свои взгляды? Чаще всего комментаторы ссылаются на ссору, якобы имевшую место между Луканом и Нероном и вызванную завистью последнего к литературному дарованию первого. Но не следует забывать, что за время, прошедшее между написанием I и VII книг «Фарсалии», случилось множество важных событий, в том числе смерть Бурра и опала, точнее, отставка Сенеки. В этом контексте позиция Лукана становится более понятной: «партия Сенеки» отказалась и дальше поддерживать «солнечную» политику Нерона и перешла в открытую оппозицию. Это служит лишним доказательством тому, что в 62 году, а тем более в предшествующие годы, Сенека и его группировка еще твердо поддерживали теологию власти, изложенную в трактате «О милосердии».
Закат
Что касается сената, то, как и следовало ожидать, проводимая политика, во всяком случае, ее публичные проявления, не вызвала с его стороны одобрения. То, что император принимал участие в играх, плохо вязалось с римской традицией, а уж то, что он с лирой в руках выступал перед широкой публикой, выглядело и вовсе скандалом. Конечно, в прошлом и Август позволял себе предстать перед приближенными в образе Аполлона, и воспоминания о «пиршестве двенадцати богов» еще не вовсе изгладились из народной памяти. Но, во-первых, тот пир проходил в узком кругу, а во-вторых, и сам Август был тогда всего лишь Октавианом. И мероприятие, которое многими расценивалось как маскарад, никоим образом не затрагивало императорского величия. Особенное раздражение сенаторов, как нам кажется, вызвало стремление Нерона сделать и их активными проводниками своей политики, заставляя молодых патрициев выступать со сцены и принимать участие в играх. О том, какие настроения царили в среде римской знати, дает представление одна из «Бесед» Эпиктета. Собеседники — Кв. Паконий Агриппин и, по всей вероятности, Гессий Флор — обсуждают, следует ли последнему лично показываться на арене и участвовать в публичных выступлениях Нерона. Агриппин заявляет, что не станет этого делать ни при каких обстоятельствах, даже если отказ будет стоить ему жизни. Возражения Флора, которому совсем не хочется рисковать головой, не способны поколебать его решимости: пусть Флор, отвечает он, повинуется неизбежному, потому что жизнь, конечно, предпочтительнее смерти, но он, Агриппин, останется олицетворением латиклавии (пурпурной полосы на тунике), потому что понимает совесть не так, как некоторые глупцы. Примечательно, что Нерон, прекрасно осведомленный о стоических убеждениях Агриппина, никогда и не пытался привлечь его к участию в своих празднествах. Он предпочел обратиться к менее щепетильному Гессию, попавшему в фавориты к принцепсу благодаря дружбе жены Гессия Клеопатры с Поппеей. Можно установить приблизительную дату этого эпизода. Гессий, родившийся на Востоке, в Клазоменах, не мог попасть в число фаворитов Нерона раньше 58 года, когда начался рсман принцепса с Поппеей. С другой стороны, известно, что с 65 года Гессий стал правителем Иудеи. Очевидно, пересказанный Эпиктетом разговор имел место до того, как начались жестокие репрессии со стороны Нерона. Наиболее вероятной датой нам представляется 59 год. В это время еще не могло идти и речи о том, чтобы покарать смертью строптивого сенатора или всадника. Эпиктет, конечно, несколько драматизирует ситуацию, и хотя в его рассказе наверняка содержится толика правды, по существу он являет собой то, что именуется «хрией». Личность Агриппина действительно очень скоро обрела черты легенды, принадлежащей к золотому фонду стоицизма. Суд над героем совпал по времени с судом над Тразеей, объединив образ того и другого и в народном сознании, и в сочинениях философов. И Агриппина в конце концов приговорили отнюдь не к смертной казни, а всего лишь к ссылке, но и этого оказалось достаточно, чтобы превратить его в мученика.
Флор считал, что Нерон поставит его перед выбором: выйти на театральную сцену или умереть. На самом деле дилемма существовала только в его воображении. Что касается Агриппина, то он действительно пошел бы на смерть, лишь бы не изменить достоинству римского сенатора, как он его понимал. Но позиция Гессия показывает, что молодые патриции отнюдь не отличались столь же строгой щепетильностью. Как бы то ни было, с уверенностью мы можем утверждать лишь одно: среди юношей из знатных фамилий, поддержавших Нерона своим участием в Ювеналиях 59 года и других мероприятиях подобного рода, наверняка находились такие, кто действовал из опасения — не за жизнь, разумеется, а за успешную карьеру; но не менее вероятно, что были и другие, кто вообще не испытывал никаких комплексов, в том числе отвращения, которого не скрывал Флор. Более того, если в среде аристократии мнения по этому вопросу разделились, то во всей огромной Империи, особенно на Востоке, политика Нерона вызвала всеобщее одобрение, и в этом нет никаких сомнений. Точно так же народ Афин в былые времена восторженно приветствовал чудачества Деметрия Полиоркета. Это в значительной мере объясняет, почему Нерон пользовался такой популярностью на Востоке и почему появившийся после его смерти Лженерон получил столь горячий прием в греческих городах.
Влияние Сенеки в начале 62 года оставалось еще достаточно сильным, чтобы Нерон не почувствовал настоятельной потребности при первом же удобном случае отмежеваться от одной из важных составляющих своего образа, навязанной ему философом, — от милосердия. На одном из пиров Антистий Сосиан, исполнявший тогда обязанности претора, прочитал перед многочисленными гостями сатирические стихи собственного сочинения, направленные против Нерона. Его немедленно обвинили в «оскорблении величества», причем обвинение выдвинул Коссутиан Капитон — тесть Тигеллина, благодаря заботам которого он, некоторое время назад провинившийся, вернул себе звание сенатора, утраченное после допущенных им злоупотреблений в Киликии. Большинство сенаторов высказывались за вынесение смертного приговора, когда слово на заседании взял Тразея. Он напомнил собранию, что под властью столь «прекрасного принцепса, как Нерон, палач и веревка давно стали приметами прошлого». Поэтому, продолжил он, ссылка и конфискация имущества будут вполне достаточным наказанием. Сенат, прежде чем принять окончательное решение, обратился за советом к императору. В ответ Нерон прислал сухое письмо, в котором говорил, что сенаторы вольны поступать как им вздумается, но что сам он в любом случае не одобряет применения смертной казни. На примере этого дела очень хорошо видно, что в это время Нерон находился под влиянием двух противоборствующих тенденций. С одной стороны, он еще придерживался принципа милосердия, к которому и призывал Тразея, но с другой — уже испытывал соблазн возродить закон об оскорблении величества, что означало бы возврат к тирании. Именно к этому его подталкивал Тигеллин и прочие члены группировки, которые, как всегда бывает в подобных случаях, уже начали проникать на ключевые посты в государстве.
