– Выкладывай.
– Нет. Сначала я хочу услышать про гарантии моей безопасности.
«Гарантии моей безопасности» – это выражение я слышала в американском детективе, который мы смотрели в кино с Ванечкой, кажется, «Три дня Кондора» оно называлось. Выражение мне запомнилось, хотя вот уж не думала, что оно пригодится.
– Ты что имеешь в виду? – удивился, не теряя своего высокомерия, Эдик.
– А то, что если кто-то узнает, что это мы с твоей Риткой раскрыли систему воровства… Сдали директора органам… Нам тогда не только в универмаге не работать, но и вообще в торговле. И что делать? Дипломы на полку? И зубы на полку? Идти подметалами?
– Мы никогда и никому не выдаем имена своих информаторов.
Фразочка мне показалась один в один из «Семнадцати мгновений весны», а, значит, сильно отдающей фальшью, и я набросилась на Эдика – я и правда нервничала:
– Ты что, не понимаешь, что меня и убить могут? Солнцев, говорят, с уголовниками дела крутит.
– О чем идет речь-то вообще? – Эдик не терял спесивости. – Обсчет, обвес, обмер?
– Не смеши мои тапочки. – И от Ритки, и в своей секции я уже успела набраться грубых выражений. – Речь идет о реализации левой продукции в особо крупных размерах, о подпольных цехах и прочем. На десятки тысяч счет.
Мой опер на глазах посерьезнел. Впервые за все время нашего знакомства.
– У тебя точно есть реальные материалы?
– Даты поставок. Номера накладных. Номера машин, на которых привозят груз. Номенклатура и примерное количество товара. Все записано.
– Когда ты сможешь передать мне эту информацию?
– А ты гарантируешь, что никто про меня и про Ритку не узнает.
И тут Эдик начал заливаться, что твой соловей. Он уверял, что о том, кто ему «сигнализировал», он не обязан никому докладывать. И ни в коем случае не доложит. Мильтон был очень убедителен. Он говорил, что болтать – не в его интересах, и моя фамилия никогда и нигде не всплывет.
– Ты пойми, мы ж на основании одних только твоих показаний ничего не сможем сделать. Даже дело уголовное завести. Все равно нам в управлении надо ваш универмаг разрабатывать – а мы на него, между нами, девочками, давно уже зубы точим… Потом, много позже – передадим оперативно-разыскное дело в прокуратуру. Начнется следствие: допросы, аресты, очные ставки… Ну, и, дай бог, приговор, суд… Может, после – когда это будет, не знаю, через год, два – ты на суде и выступишь свидетелем… Если сама захочешь. А почему нет? Когда все махинаторы будут за решеткой сидеть – а им по пятнадцать лет, не меньше, дадут?.. Приятно будет посмотреть. У тебя ж с ними личные счеты, правильно я понимаю?..
Однако, заметив недовольство и, наверное, даже страх на моем лице – когда я только на секунду вообразила, как даю обвинительные показания против директора – опер резко запел по-другому:
– А не захочешь – ни одна собака про тебя не узнает. Мы начнем разработку. Организуем наружное наблюдение, проверки на дорогах, выявим, откуда продукция поступает, выйдем на цеховиков, контрольные закупки сделаем… Не на неделю работа, и даже не на месяц… Может, на целый квартал растянется, а то и на полгода… Твоя информация просто первый камешек, что лавину вызывает, поняла? Она подскажет нам, где копать. Ты только наколку, наводку дашь, ясно?.. А уж потом, когда мы достаточно фактуры нароем, накроем махинаторов всех, в один день, тотально!..
И Эдик сделал жест, рассмешивший меня: хищным движением руки сгреб перед собой воздух, как бы сцапал его, и сунул в боковой карман пиджака.
Словом, когда мы дошли до улицы Герцена, Эдик успел убедить меня: все со мной будет в порядке и никто ничего про меня не узнает. И я ему поверила, потому что дар убеждения у него был изрядный, а сам он, и внешностью, и манерами, очень располагал к доверию. И мы договорились, что завтра я передам ему тетрадь со своими записями…
* * *
Кто-нибудь может подумать, что я тогда жила, как разведчик в тылу врага: все мысли только о Задании (или, в данном случае, моей мести). Ни шага в сторону, «облико морале», вербовка, поиски связника и прочее. Нет, конечно, я напрягалась по поводу работы и леденела от ужаса и ненависти, когда своего директора вспоминала, но… В остальном-то я вела жизнь нормальной двадцатидвухлетней девушки. И подруги у меня были – и та же Ритка, и Надька, и школьные. Я, правда, других девчонок и теток из универмага избегала, и если случались сабантуи, от которых никак не отбояриться, вроде дня рождения, выпивала на них рюмку «Массандры» или «Кагора», чтоб не говорили, что я от коллектива отбиваюсь, – и сбегала. И плевать, что они там обо мне думают: может, что я – директорская подстилка и стукачка, или – слишком гордая.
Мы тогда увлекались сериалом «Долгая дорога в дюнах», и если я работала и мы вместе с мамой и бабулей посмотреть трагическую историю про Марту не могли, то они из солидарности со мной вечером телик не включали, и мы сообща с утра смотрели повтор.
Картошку я им помогла выкопать – участок у нас был на окраине нашего городка, и ничего на тех шести сотках не было, кроме туалета и картофельных грядок. А мешки с корнеплодами мы хранили в сарае, в подполе – который был вырыт неподалеку от дома, от нашей двухкомнатной малогабаритной квартиры с центральным отоплением и баллонным газом. Картошку же с участка в сарайчик перевозили (какая там машина!), приспособив под эту старую детскую коляску, в которой меня еще мама выгуливала.
Я тогда не особенно задумывалась, что мы жили очень бедно. Все так жили. Ну, или почти все. Кроме артистов, военных (начиная с полковника и выше) и разных партийных и советских деятелей. И другой номенклатуры – к примеру, директоров заводов или начальников отделов в министерствах, которые к разным распределителям были прикреплены, и им давали квартиры, а летом они отдыхали на госдачах или получали бесплатные путевки в санаторий. Но номенклатура была далеко и высоко, и пока в нее пробьешься, сорок раз поседеешь… А вот работники торговли… Они проживали совсем рядом и, так сказать, являли пример…
У нас в семью тоже торгаши затесались. Двоюродная мамина сестра. Мы не слишком с нею дружили – потому что была она, по выражению бабушки, мещанка. Или, как моя мама говорила, «хабалка». Но все равно – в доме у них на всяких семейных торжествах приходилось бывать. И, конечно, я замечала, что жили они не чета нам. Кооперативная квартира в Москве, на Юго-Западе, просторная. горка ломится от хрусталя и гэдээровских сервизов. В книжном шкафу, под ключом, самые дефицитные книжки, о которых ни я, ни мой Ванечка и мечтать не могли – а они их просто на виду держали, даже не читали. И холодильник импортный, финский, и телевизор цветной, и машина. А у дочки, она меня на три года старше, самые модные обновки и одних только фирменных джинсов три пары. А ведь оба, что она, что муж, дядя мой двоюродный, даже без высшего образования. Она простой продавец в универсаме, а дядя – повар в вагоне-ресторане.
Я тоже хотела красиво одеваться. И не донашивать за моей троюродной сестрой старую дубленку, которую мне мама ушивала. Не стоять в очереди на телефон семнадцать лет, а на квартиру – двенадцать (как мы с мамой и бабушкой). Не хотела за итальянскими сапогами давиться и получать жалкую краковскую колбасу в заказах. Потому и поступила в Плешку. Хоть мама с бабушкой были против: «Ты для торговли слишком честная». А я прошла без всякого блата. И – выучилась, даже красный диплом получила. Только…
Я, конечно, знала, что в советской торговле бывают злоупотребления: и обвешивают покупателей, и обсчитывают, и из-под полы торгуют. (А иначе с чего у торгашей такие богатства?!) Но я, даже когда в институте училась, была уверена, что это единичные случаи, которые разоблачают журнал «Крокодил» и народный контроль. А оказалось, воровство – везде и повсюду, и обсчет с обвесом – детские шалости по сравнению с теми аферами, что в нашем универмаге проворачивают. Химичат – каждый в меру своего положения и способностей, от рядовых продавцов до завсекциями, а уж верхушка лопает полными горстями…
Я потому и Ванечке стыдилась признаться, что в торговле работаю, придумывала всякие сказки про научный институт… А он, дурачок, верил… Наивный он все-таки был… И еще – любил меня, несмотря ни на что. И ни о чем не расспрашивал. Ни о чем, что случилось со мной летом. Хотя я видела: ревнует. Ревнует меня – к происшедшему, неизвестно какому, аж лицом темнеет. Но не лезет вызнавать. А я ему тем более теперь рассказать не могла, мне тогда пришлось бы перед ним все собственное вранье разоблачать – и про универмаг, и про то, как я теперь директора хочу завалить… Да вытерпит ли он?
А пока… Ванечкина любовь словно омывала меня… Очищала… Его поцелуи – которыми он покрывал меня, дай ему только волю, сверху донизу – будто возвышали меня, освобождали от коросты… От всякой скверны… Да что там говорить! Я просто – любила Ивана. Мне радостно было видеть, как он идет ко мне, сияющий: у нас свидание, и вот он увидел меня… Я любовалась его румяным лицом, когда он вдохновенно вещал что-то, пытаясь произвести впечатление на одну лишь меня… Я мысленно примеряла его на роль своего мужа, спрашивала себя: смогу я быть с ним вместе, в горе и радости, в бедности и богатстве? И отвечала себе: да, да, он – подходит, я готова разделить свою судьбу с его.
