решительный отпор рабочего люда.
Через несколько недель после кровавой первомайской расправы в Варшаве в лесу под Лодзью собралась большая рабочая сходка. Здесь было излюбленное место народных гуляний, сюда в праздничные дни лодзинские ткачи приходили с детьми, женами — целыми семьями.
Сходка прошла спокойно, но когда ее участники возвращались домой, на них напали конные полицейские и солдаты, поднятые по тревоге. Было убито девять человек и ранено несколько десятков.
И этих убитых провожала на кладбище многотысячная толпа. Опять остановились заводы, текстильные фабрики. В Лодзи началась всеобщая политическая забастовка. Произошли новые стычки, снова были убитые, а на другой день уже семьдесят тысяч лодзинцев вышли на улицы. В них опять стреляли солдаты и полицейские. Убитых — больше двадцати, раненых — более ста...
К вечеру на улицах появились первые баррикады. Началось восстание лодзинских пролетариев — первое вооруженное восстание пролетариата в царской России. Несколько дней Лодзь находилась в руках восставших, но сила оставалась на стороне царского правительства. Для борьбы с восставшими власти бросили шесть пехотных полков, два драгунских и несколько казачьих отрядов. Защитники баррикад потеряли более двух тысяч убитыми, ранеными. Восстание удалось подавить. Но забастовка в Лодзи продолжалась еще целый месяц.
Владимир Ильич Ленин высоко оценил подвиг лодзинского пролетариата, впервые в России поднявшегося на вооруженную борьбу против царского строя.
«И рабочие, — писал он, — даже не подготовленные к борьбе, даже ограничивавшиеся сначала одной обороной, показывают нам, в лице пролетариата Лодзи, не только новый образец революционного энтузиазма и геройства, но и высшие формы борьбы».
События, происходившие по всей России после Кровавого воскресенья в Питере, события в Лодзи подтверждали, что революционная борьба России еще не достигла своей наивысшей точки, что она нарастает и решающие классовые бои впереди.
Именно об этом говорил Дзержинский делегатам варшавской партийной конференции, собравшимся на зеленой лесной поляне вблизи станции Демба-Вельки, верстах в сорока от Варшавы по Тереспольской железной дороге. Делегаты приехали сюда дачным поездом, сошлись разными дорогами на поляне, будто участники загородной прогулки.
Дзержинский выступил последним, конференция подходила к концу. Делегаты расположились кружком — кто сидел, прислонившись к березам, кто полулежал, опершись на локти. Зной, смягченный лесной прохладой, ощущался все меньше. Близился вечер.
Конференцию проводил Мартин, крутолобый, с острыми, пронизывающими глазами подпольщик. Настоящая фамилия его была Матушевский. Работал он портным в наимоднейшем варшавском ателье дамского платья знаменитой мадам Герзе, что служило ему прекрасным прикрытием для подпольной работы.
Мартин уже заканчивал свою заключительную речь, когда дежурный, охранявший собрание, подал сигнал: внимание!
От станции подходил отряд конных полицейских. Вскоре конные появились и с другой стороны. Полицейские окружали поляну.
Дзержинский поднялся с земли и негромко сказал:
— Товарищи, у кого есть нелегальщина, давайте мне...
К его ногам полетели листовки, брошюры, кто-то с сожалением протянул револьвер «смит-вессон». Феликс все это торопливо собрал и сунул в дупло высившегося рядом дерева.
Матушевский присел на траву, неторопливо достал трубку, закурил.
Конные окружили поляну, и офицер, соскочив с лошади, сказал:
— Господа, вы арестованы. Прошу не сопротивляться. Предъявите документы... Если имеете что недозволенное, сдайте сами.
— Пожалуйста, вот мой паспорт, — сказал Дзержинский.
— Господин Кржечковский? — прочитал офицер. — Что вы здесь делаете?
— Приехал подышать свежим воздухом... Имейте в виду, что к этим господам, — Феликс указал на стоявших подпольщиков, — я не имею никакого отношения. Приехал один, не знаю, что здесь происходит...
Полицейский, осматривая поляну, нашел в дупле сверток и принес офицеру.
— Кому это принадлежит, господа? — офицер поднял над головой «смит-вессон» и пачку бумаг.
— Это мое, — сказал Дзержинский. — Других показаний давать не намерен.
Арестованных обыскали, но больше ничего предосудительного не нашли. Под эскортом конных полицейских делегатов варшавской конференции отправили в Новоминск, соседний городок, стоявший на Варшавско-Брестском шоссе.
Городок был маленький, в нем не нашлось даже кутузки, где можно бы разместить арестованных. Поэтому всех поместили в двух пустовавших домиках. Решеток на окнах не было, и солдаты несли наружную охрану, расхаживая вокруг палисадника.
Появление солдат, слухи, что из леса привезли «политических», привлекли сюда любопытных.
Увидев, что у палисадника толпятся люди, Матушевский вышел на крыльцо — покурить на воздухе, а заодно разведать, строго ли их охраняют солдаты. Оказалось, что заключенным можно переходить из одного дома в другой, стоять у палисадника и даже разговаривать с собравшимися на улице.
— Это за что же вас? — спросила молодая женщина в хустке, накинутой на плечи.
— А за то, что мы против царя идем и за народ, за рабочих стоим.
— Ой! — испуганно воскликнула женщина.
— Чего ойкаешь! — одернул ее мастеровой в посконной рубахе. — Значит, люди справедливые, раз за народ. Как думаешь, служивый, верно я говорю? — обратился он к солдату, который прислушивался к разговору.
— Никак не думаю. Я на царевой службе.
— Вот и дурак, — беззлобно сказал ему Матушевский. — Дома, видать, богато живете, земли, видать, много... Из помещиков, что ли?
— Так уж и много, — возразил солдат, совсем не обидевшись на арестованного. — Ни кола ни двора. Это у барина много!
— Ну вот, а нас посадили за то, что хотим людям счастье добыть: мужикам — землю, рабочим — заводы, а всему народу — свободу.
Толпа росла. Женщины принесли узникам наскоро собранную еду. Разговор стал общим, как на митинге. Солдаты относились к этому по меньшей мере безразлично, если не сказать дружелюбно. Но когда появлялся офицер, они становились суровыми, начинали строго покрикивать, чтобы зеваки отодвинулись от забора, а заключенные ушли в помещение. Но офицер исчезал, и все начиналось опять.
К полудню в толпе появился пекарь в белой куртке и колпаке с корзиной горячего хлеба. Он подошел к солдату, спросил, можно ли передать хлеб арестованным.
— Отнеси, да не мешкай!
Парень шмыгнул в калитку.
— Кто здесь Мартин? — спросил он, войдя в комнату.
— Ну, я Мартин. Чего тебе?
— Велели передать одежу. Кому — сами знаете. Чтобы вышел вместо меня. А я посижу здесь пока что...
Парень извлек из корзины холщевые штаны и рубаху, лежавшие под ситными.
— Погоди, сейчас все уладим. — Матушевский подошел к Дзержинскому: — Юзеф, тебе надо бежать. Есть возможность. — Он рассказал о пекаре с одеждой, приготовленной для побега.
— Нет, я этого не сделаю, — возразил Дзержинский. — Я должен остаться и подвергнуться той же участи, что и другие. Иначе скажут, что мы
