— Вы, паршивый командир, разжалованы,— скрипя зубами, кинул командиру авиабазы.— А вы… вы… вы…
Геринг тупо посмотрел на коменданта лагеря. Подходящего слова не нашел и повернулся к группенфюреру СС генерал-лейтенанту Булеру:
— Приступайте.
Перед строем летчиков Булер сорвал с френча дрожащего, побледневшего и посиневшего лагерьфюрера майорские погоны.
— Вы арестованы. Следствие было скоротечным.
Вместе с комендантом заточили в карцеры, ранее предназначенные для «провинившихся» пленных, нескольких военных из летной части и эсэсовской охраны.
— Полковник Даль! — вызвал Геринг.
Тот вышел из строя, предстал перед рейхсмаршалом. Геринг знал полковника. Один из лучших асов люфтваффена. На сей раз глава имперской авиации скосил губы, вырубив:
— Вы первым догнали «хейнкель». Почему не выполнили приказ — не сбили?
— Я возвращался из боя,— не дрогнув и ресницей, пробасил Даль.— У меня не было возможностей.
Геринг метнул взгляд на разжалованного командира авиабазы:
— Вы проверяли его самолет после посадки?
В те суматошные минуты командиру было не до проверки. Из-под его носа пленные, среди которых ни один не числился летчиком, захватили модернизированный «хейнкель» особого назначения. А сейчас, надеясь в тайне на помилование, он четко соврал:
— Так точно, герр рейхсмаршал! В самолете у Даля не было ни одного патрона, а бензобак — пустой.
Летчика-полковника, который «куражился» в морском небе, подставив желтое «брюхо» под пулемет не умеющего стрелять из незнакомой «машинки» Кривоногова, рейхсмаршал помиловал.
— Булер, завтра всех виновных судить! Этого,— ткнул пальцем во френч командира авиабазы,— под домашний арест.
Тучный, как мешок, набитый овсом, Геринг плюхнулся на мягкое сиденье черного «мерседеса».
— Быстрей! — прикрикнул на шофера.— Подальше от этой клоаки!
Тот рванул с места. Геринг, развалившись, нервно вытирал платком вспотевший лоб.
Руки маршала дрожали.
Следующим утром эсэсовцы судили эсэсовцев.
Коменданта лагеря с шайкой верных ему приспешников — к расстрелу.
Командиру авиабазы удалось выкрутиться — успел передать прошение адъютанту Гитлера.
Фюрер помиловал, восстановив в звании и должности командира авиабазы на Узедоме, наградил «Железным Крестом» полковника Вальтера Даля.
Фюреру для Германии нужны были летчики. И Геринг, покорно склонив голову, привычно выбросил руку:
— Хайль Гитлер!
Все остальное было надежно закрыто. До поры до времени.
Но как иголка находится в стогу сена, так и здесь, в сугубо тайных берлинских архивах, правда взяла верх. Тайное стало явью.
ГРАНИТ
Острые щупальцы прожекторов выхватили из ночной темноты легкий самолет. От разрывов зенитных снарядов машину стало бросать из стороны в сторону.
Воробьев машинально поправил лямки парашюта, пощупал кобуру пистолета.
И больше ничего не успел…
Немцы нашли его под обломками самолета. По эмблеме узнали: врач.
В лагере, где еле-еле оправился от потрясения, он сам себе делал перевязки. Но раны гноились, заживали медленно. Немецкий медик удивился:
— Железный Иван! Ты должен был умереть. «Ивана» звали Алексеем Федотовичем.
Помните, когда летчики рыли подкоп в Кляйнкенигсбергском лагере, у Девятаева под постелью был спрятан сверток: самодельные компасы, карты с маршрутами от Берлина до Москвы. Врач передал небольшой заряженный пистолет. Тот доктор умел делать — кого надо — «больным», чтоб для работы в тоннеле люди экономили силы.
После провала подкопа врача Воробьева не бросили в карцер, не заперли в бараке с летчиками. Его оставили на «свободе» и переправили в другой лагерь военнопленных летчиков — замок Гроссмеергофен.
Алексея Федотовича ввели в просторный светлый кабинет.
Пожилой, с интеллигентным лицом немец в пенсне, в плаще, мягко сказал через переводчика:
— Вы — врач Советских Военно-Воздушных Сил. И я хочу с вами дружески побеседовать о ваших летчиках. Скажите, почему они нечестно воюют? В бою идут на таран. А когда подадут в плен, бегут из него. Мы, порядочные немцы, считаем: кто попал в плен, для того война окончена, и он должен вести себя спокойно, понимать это.
— Как вам объяснить? — ответил Воробьев на немецком.— Наши люди любят свою страну. У нас такой характер.
— Характер?— немец вынул платок, протер пенсне.— Характер — тьфу, тьфу…
И заговорил о другом:
— Организаторы подкопа найдены. Главарь Девятаев расстрелян. А Пацула — не офицер, он партизан, плюет в лицо. Он тоже расстрелян. Они вели себя нечестно. Один участник подкопа нам все рассказал, и он освобожден из лагеря. Он — как это у вас говорят? — вольный казак. Теперь вы должны рассказать все, что знаете о подкопе, о чем вы беседовали с зачинщиками, кто помогал им, кто собирался бежать вместе с ними. Воробьев пожал плечами.
— Я уже говорил. О подкопе узнал на допросе от лагерьфюрера.
После никчемных разговоров, «дружественная» беседа закончилась «любезным» предложением:
— Война скоро кончится. Мы применили новое оружие и решительно наступаем на всех фронтах. Несколько миллионов советских военнопленных выступили против большевиков. Русские массами переходят на нашу сторону. Вам, доктор, нужно подумать о своей судьбе. И если в этот час поможете нам, вас ждет большое будущее. Нам известно, что вы оказываете влияние на пленных.
Немец еще раз протер пенсне, предложил сигарету.
— Я некурящий.
— Разъясните здешним пленным летчикам про то, что сейчас услышали от меня. Пусть они хорошенько подумают о своей судьбе.
— Но ведь я не комиссар, пропагандой заниматься не могу. Я врач, и мое дело, как сами понимаете, совсем другое.
И доктор вместе с пленными летчиками перетаскивал на лагерном дворе кирпичи, доски, черепицу, убирал мусор. За лагерем по болоту прокладывали дорогу. Воробьева выводили и сюда.
Тут-то и подсел к нему на торфяную кочку старый солдат-охранник. Он знал, что доктор понимает немецкий. Взглянув откровенно в глаза, вопросительно сказал:
— Ленин был хороший царь?
— А зачем вам это нужно знать? — удивился Воробьев.
— Я рабочий,— с искренностью ответил солдат.— Меня зовут… Я против войны.
Сидеть на болотной кочке рядом с вахманом и мирно с ним беседовать — это уж слишком… Воробьев встал.
— Нет, Ленин не царь. Он вождь, как у вас Тельман. Но Ленин вождь рабочих и крестьян всего мира.
— Значит, и наш,— и вахман, стараясь как можно незаметнее, передал листок бумаги.
