«Г-н д'Артаньян, разбиравшийся в этом лучше его, – пишет д'Алиньи, – ответил: – Мы захватили равелин и контрэскарп. Господин де Фейяд поступит сегодня вечером так, как сочтет нужным, а мы ограничимся тем, что выпьем за здоровье короля. – Мой принц, – сказал он Монмуту, – нам не следует всем обедать одновременно, чтобы каждый офицер из траншеи мог поднять тост за здоровье короля».
Монброн вновь начал говорить о барьере, который следует безотлагательно построить.
– Господин де Лафейяд, – повторил вышедший из себя д'Артаньян, сделает то, что сочтет нужным, когда примет командование. Если же сейчас послать людей, то их увидит неприятель. Вы рискуете тем, что множество народу погибнет ни за что. Кроме того, подобные приготовления при свете дня могут внушить осажденным желание совершить еще одну вылазку, которая будет нам дорого стоить.
Однако Монброн уперся:
– То, что можно сделать сегодня, не следует откладывать на завтра.
Взбешенный таким упорством д'Артаньян, которого теперь трясло от злости при малейшей попытке перечить ему, вспылил, дал волю своему гневу и наконец уступил:
– Пожалуйста! Пусть так! Составляйте отряд, но еще раз вам говорю: боюсь, вы намеренно втягиваете нас в гиблое дело.
Спустя 3 часа палисад был действительно воздвигнут, но на все еще удерживаемом голландцами равелине разгорелся яростный бой.
Генерал-майор вместе со своими мушкетерами оставался в арьергарде, не желая вмешиваться в эти действия, которые считал бесполезными. В абсолютном спокойствии он пообедал вместе со своими офицерами. «В конце нашего обеда, – рассказывает далее д'Алиньи, – г-н д'Артаньян, который постоянно присматривался к происходящему, сказал нам: – Смотрите, на том равелине огонь; следовало бы отбить равелин, пока противник там не закрепился».
Этот взрыв большой мины был сигналом к контрнаступлению голландцев. Фарио со шпагой в руке, ведя за собой несколько сот человек, опрокинул французскую гвардию, которая смогла удержаться лишь на краю укрепления. Продолжая начатый штурм, осажденные предприняли массированную вылазку со стороны реки Яар. После нескольких удачно проведенных атак почти все достижения предыдущего дня были сведены на нет. Гг. де Лафейяд и де Мон-брон находились неподалеку. В отсутствие герцога Монмута, который, как и д'Артаньян, утром удалился, они сразу же отдали приказ французским гвардейцам отбросить нападающих. Однако было очевидно, что уставшие солдаты уже не в силах вновь захватить потерянные укрепления. Чувствовалась острая необходимость в подкреплении. Такого мнения придерживался и Монмут, явившийся в этот момент.
Капитан мушкетеров не был в это воскресенье 25 июля «дежурным» и рассчитывал отдохнуть от утомления после трудов предыдущего дня. Однако узнав о стремительном отступлении гвардии, он оставил своих сотрапезников и сразу же отправился в штаб г-на Монмута. Именно тогда он принял решение, стоившее ему жизни. Увидев, в какой растерянности пребывают другие командующие – Монмут, Лафейяд и более всех Монброн, в большой степени сам виноватый в неудаче, – он, по словам англичанина лорда Алинг-тона, «повел себя с редкостной бравадой»: без королевского или чьего-либо еще приказа, несмотря на то, что ничто не обязывало его возобновлять бой, он послал вестового в базовый лагерь мушкетеров, чтобы собрать все имеющиеся подкрепления. После этого он попросил поручить г-ну д'Алиньи командование 30 мушкетерами и 60 гренадерами.
– Атакуй равелин с той стороны, с которой мы атаковали прошлой ночью, – сказал он д'Алиньи, – ты скоро получишь известия от меня.
В то время как д'Алиньи направился к краю укрепления, д'Артаньян повел остальных своих людей к знаменитому барьеру, расположенному подле горловины равелина. Там к нему присоединился герцог Монмут со своими «телохранителями». Небольшое пространство от баррикады до равелина можно было преодолеть, только пробежав по открытой местности. Предприятие было тем более опасным, что через узкий проход на баррикаду можно было проходить только по одному. Англичанин счел, что для того, чтобы спуститься в траншеи и так добраться до штурмуемого укрепления, у них нет времени. Он хотел провести своих людей поверху.
– Через открытую местность?! И не думайте, мой принц! Это было бы глупой неосторожностью! Нас перебьют, преж де чем мы достигнем цели! – воскликнул д'Артаньян.
– Неважно, у нас нет времени, – ответил сын Карла II.
И он выхватил шпагу, торопясь броситься в проход.
Д'Артаньян остановил его жестом:
– В таком случае, я с вами!
И вот они сумасшедшим броском преодолели баррикаду, ведя за собой бежавших людей и не отводя взгляда от вражеского укрепления, которое встретило их картечным залпом.
Спустя несколько минут ожесточенного боя равелин был снова взят.
«Мушкетеры проявили чудеса исключительной храбрости, – рассказывает Пеллиссон, – ни один из них не отступил. Многие были убиты, а у оставшихся в живых после тех ударов, которые они наносили, шпаги были погнуты и залиты кровью вплоть до рукоятей».
Когда Людовик XIV лично прибыл к траншее, там подсчитывали потери: 50 офицеров убитыми или ранеными, 100 убитых гвардейцев, 300 человек ранено, из них 60 мушкетеров. Те, кто остался в живых, были охвачены горем при виде своего командира, лежавшего посреди гласиса. «Он был мертв, и его опознали по оружию». Рядом с ним на земле распростерлось вышитое серебром знамя роты.
«Он был убит выстрелом в голову, – уточняет лорд Алингтон, – после чего герцог (Монмут) и я прошли рядом с тем местом, где г-н о'Брайен был ранен выстрелом в ноги. Солдаты яростно сражались, герцог дважды вел их вперед с великой храбростью (...) Некоторые из старых генералов говорят, что это была самая смелая и самая стремительная операция, которую они когда-либо видели в жизни».
Уважение мушкетеров к своему капитану было столь велико, что многие из них сразу вызвались вынести его тело из-под огня противника. Четверо из них были убиты или ранены, после чего это удалось сделать первому квартирмейстеру роты г-ну де Сен-Леже. В награду за этот мужественный поступок король пожаловал ему целых 30 тысяч ливров.
Д'Артаньяна единодушно оплакивали при дворе, где его бесконечно уважали. Старшая Мадемуазель, все еще влюбленная в своего «маленького Лозена», «была весьма огорчена», поскольку, как она сказала, «это был человек, с которым король, вполне вероятно, мог бы как-нибудь заговорить о г-не Лозене, и он был не из тех, кто оказал бы ему плохую услугу».
Пеллиссон, некогда находившийся у него под арестом, а затем ставший льстивым историографом «Великого короля», записал 26 июня 1673 года: «Невозможно выразить, в какой степени все сожалели о нем, и в особенности король, который многократно говорил об этом с большим уважением и горестью».
Рассказывают даже, что Людовик XIV велел отслужить в своей личной часовне заупокойную службу в его память, скрыв это ото всех офицеров. 3 июля в королевском шатре опять вспоминали о храбром солдате. «Король, – сообщает Пеллиссон, – говорил исключительно хорошо о г-не д'Ар-таньяне и особенно восхвалял его за то, что он почти единственный человек, который сумел заставить людей любить себя, не делая для них ничего, что обязывало бы их к этому; при этом он имел в виду г-на Фуке, которого д'Артань-ян весьма строго содержал под стражей, и г-на д'Юмьера, чей пост он занимал».
Смерть д'Артаньяна заставила бравых мушкетеров проливать слезы. Не было ни одного, кто не сожалел бы горько о своем любимом капитане. «Если бы от горя умирали, то, по правде сказать, я был бы уже мертв, – пишет д'Алиньи. – Если бы не стали строить этот проклятый барьер, он был бы сейчас жив, ибо то, что было там сделано, сработало против нас, и он был убит наповал именно в тот момент, когда перелезал через этот барьер. Мало кто стал бы участвовать в столь опасном предприятии, в котором он принял участие, однако при том положении вещей, вопреки всему, что говорят придворные, будто бы это похоже на безрассудство юнца, именно великая доблесть г-на д'Артаньяна и бравых мушкетеров принесла королю Маастрихт, и Его Величество написал письмо королеве, упоминая его в следующих выражениях: – Мадам, я потерял д'Артаньяна, которому в высшей степени доверял и который годился для любой службы».
Далее д'Алиньи, говоря в своих Мемуарах о маршале д'Эс-траде и о том человеке, который был в течение многих лет его командиром, добавляет: «Лучших французов трудно найти».
Друг д'Артаньяна из Лилля барон Михель-Анхель де Верден написал в его память хвалебную латинскую эпитафию. Что до поэта Джулиани де Сен-Блеза, то он сочинил в его честь несколько наивных стихов, которые, впрочем, следует признать, стоили всех надгробных речей:
Король скорбит о сей потере,Как не скорбел еще доселеЕго войска, сдержав рыданья,Не в силах выдержать страданья,С печалью восклицают непрестанно«Хороним славу вместе с д'Артаньяном!»30
После сражения, в присутствии двух кузенов д'Артаньяна, Пьера и Жозефа де Монтескью д'Артаньян, тело капитана мушкетеров было погребено в голландской земле у подножия стен Маастрихта.
