Упрашивать меня не пришлось. Перекинул я автомат за плечо. Снаряд поднял с трудом. Тяжелый! Но это-то мне и радостно. Стою, держу снаряд на обеих руках. Держу и как ребенка к себе прижимаю, к груди, жду от командира орудия себе команды. Вот грохнул очередной выстрел, еще без меня заряженный. Замок пушки отшатнулся, пустая гильза со звоном покатилась по берлинской брусчатке. Из ствола за ней туча горячего дыма вырвалась… Ну, думаю, вот-вот и я внесу свой вклад!
Только вдруг в этот самый, в такой остро волнующий момент с верхнего этажа ближайшего дома высовывается наш офицер в странной позе: одной рукой он дает флажком отмашку, в другой у него телефонная трубка зажата. Ею он тоже зачем-то размахивает. При этом кричит он своим артиллеристам:
– Отставить огонь! Отставить огонь!
Пришлось мне снаряд положить обратно в ящик. Оказалось, война в Берлине кончилась. Берлинский гарнизон скапитулировал…
Если вспомнить весь тот день с утра до вечера, то могу сказать без ошибки: пилотку вверх не меньше тысячи раз подбрасывал, очередей не меньше полсотни выпустил. Глотку от крика «ура!» насквозь прорвал. В качаниях участвовал бесконечно. Аж руки онемели! Шутка сказать – не только офицеров, но и всех солдат полка надо было перекачать. Каждого вверх раз по десять подкидывали. Когда своих перекачали, проходящих мимо военнослужащих стали хватать. Генерал-майора какого-то из «виллиса» вытащили и в воздух раз пять запузырили… А целование происходило – повальное! Роты, батареи, дивизионы, эскадроны, батальоны, полки, дивизии, корпуса… да что там корпуса! – армии!!! – все насквозь перецеловались. Целовался я и с замполитом лейтенантом Самотесовым.
Когда к ночи я повалился спать, то долго еще думал. С горечью в сердце вспоминал я про Мишку Кунина, который не дожил всего один час до победы над берлинским гарнизоном. И о тех, кто еще меньше не дожил. Сколько их – погибших за минуту, за полминуты, за пять секунд до сигнала отбоя?! И так мне опять стало и больно, и досадно оттого, что не успел я свой снаряд по фашистам использовать… Нет, нет, решил я, не во всем абсолютно прав замполит Самотесов! Мое чувство подсказывает мне, что должен я свою священную месть совершить, что все равно своего случая дождусь. Пусть запомнят здесь, в Берлине, русского солдата Ивана Тимохина! Пусть знают, что он, Иван Тимохин, проще говоря – я, человек не злой, но уж ежели его – меня то есть – разозлить… Вот на таких зловещих мыслях я тогда и заснул.
Наутро все мы встали на зарядку. Сколько лет ее, зарядки, и в помине не было! Потом позавтракали, помылись, побрились, чистые подворотнички попришивали… И все это время ощущал я в себе какое-то ненормальное самочувствие. Вроде головокружения, что ли? В ушах что-то шумит. В ногах какой-то зуд и в руках тоже. Оказалось – у всех такое состояние. Будто не облака над нами в ясном майском небе плывут, а мы будто мимо неба плывем, праздными этакими пассажирами… Потом только сообразили, в чем дело. Непривычно уж больно все это для нас. И тишина непривычная. И неподвижность собственная. Не надо ни бежать, ни пригибаться, ни падать, ни по разбитым лестничным пролетам носиться… Стрелять не надо! А главное – напряжение спало с плеч, что вот-вот тебя прострочит очередь, вот-вот тебя разорвет снарядом, вот-вот на тебя стена дома обрушится… Такое состояние – будто чего-то не хватает, будто ты не в своей тарелке находишься. И ты даже не знаешь, чем бы тебе заняться. Кроме чистки оружия, конечно.
Одна надежда на командование. Не может такого быть, чтобы оно не нашло солдату работы!
И точно. Заявляются к нам с утра командир роты и замполит товарищ Самотесов. Оба веселые. И делают нам предложение: идти с ними на экскурсию по Берлину.
Условия прогулки объявляют такие: оружие при себе иметь, идти как бы не строем, но группами. Каждая под командой старшего. При этом так и было сказано – быть готовыми на все, в смысле возможных провокаций.
Только это я с любовью погладил свой автомат по протертому маслом ложу, как вдруг слышу возле себя голос замполита лейтенанта Самотесова.
– А тебе, – говорит, – Тимохин, быть в моей группе и не отступать ни на шаг.
– Есть, – говорю, – не отступать ни на шаг.
Слова такие привычные, а смысл их совсем какой-то теперь другой. Вроде мне снова под присмотром быть… Однако судьба опять же по-своему распорядилась. Не успели мы разобраться по группам, как вдруг притопал связной из штаба полка и громко кричит:
– Товарищ лейтенант Самотесов! Приказано вам бегом, на полусогнутых, бежать в штаб дивизии за получением правительственной награды! Генерал из штаба армии ждет награжденных!
Хотели мы тут все нашего замполита поздравить, то есть качнуть, но не успели. Подхватился он с места бежать за этим связным – только сумка полевая по боку брякает. В результате такого оборота старшим над нашей группой оказался помощник командира взвода Шевчук, добрый такой толстяк.
Пошли мы на экскурсию. Надо сказать, что повержен Берлин был здорово. Строем, например, идти было никак невозможно. Так завалены были улицы обломками зданий и всяким искореженным металлом, что идти приходилось между развалинами только гуськом. Наподобие того, как в блокадном Ленинграде по улицам промеж ледяных горок и сугробов пробирались. Я замыкающим в этом «гуське» оказался. Дай, думаю, отстану понемногу и в свободное плавание себя пущу. Авось я тех, недобитых, которых срочно добить требуется, найду…
Сказано – сделано. Отстал я на одном повороте, свернул на первую попавшуюся улицу и как бы заблудился. Иду себе. Мимо наших частей разных прохожу, среди которых везде веселье продолжается. Где поют, где пляшут. В один круг меня чуть-чуть девушка-ефрейтор не затянула. В другом любом случае сплясал бы я с такой молодой очень даже охотно. Но тут вынужден был отказаться ввиду серьезности поставленной перед собой задачи. Я все больше к стрельбе прислушивался. Где услышу – автоматы строчат, бегу туда. И все оказывалось, что наши ребята салюты дают, радость свою высказывают.
А немцы нигде не стреляют. Из всех окон белые тряпки висят. И никаких провокаций, как нарочно, не происходит. Старушки какие-то в развалинах копаются. Мужчины в шляпах тоже возле ворот виднеются. От своих домов мало кто отваживается отходить. А кто ходит по улицам, так те все с судками или с кастрюльками путешествуют. Многие мне лично кланяются. Некоторые мужчины даже шляпу приподнимают, улыбаются, а в глазах при этом испуг. Что ж, думаю, бойтесь, бойтесь! Я и верно не за улыбочками вашими сюда явился. Вы мне лучше повод дайте, чтобы душа моя наружу вырваться могла.
Кстати, я вам не сообщил, что автомат из-за плеча снял да взял в руки. И с предохранителя я его на боевой взвод поставил. И глаза у меня – это точно – излучали готовность номер один.
На ту беду слышу я вдруг громкие крики многих людей. И женские голоса, и мужские. Какое-то бренчание, не поймешь чего. Голосов много. Не десять и не двадцать, а сотни. Рев прямо-таки. Кто-то один кричит по-русски: «Стойте! Стойте! Погодите!» Меня точно против сердца молотом ударило. Вот оно, думаю, наконец-то!
Предчувствие у меня получилось, что сейчас мое время настало, что сейчас я такое что-то учиню, что на всю жизнь запомнится.
Выбегаю с автоматом наперевес из переулка на большую площадь и что же я вижу? Огромная толпа немцев – мужчины и женщины – в невозможном возбуждении осаждает что-то на площади. Толкотня, визг. Каждый тискается вперед. У всех судки, кастрюльки, котелки разные. У многих над головами плачущие дети воздеты. Тут же увидел я, почему такое смятение происходит. Дымится у другого конца площади полевая кухня. Над ней наш боец с черпаком возвышается.
Озверел я тут окончательно. Очередь из автомата как дал. Одну. Вторую. Третью. Вверх, конечно. Мигом тихо стало. Все на меня обернулись. Налетел я на всю эту толпу прямо-таки коршуном.
– Киндеров, – кричу, – вперед! Киндеров! Кто с детьми – тех вперед!
Кричу, а сам к этой кухне пробиваюсь. Толпа расступается передо мной, поскольку я для порядка короткими вверх постреливаю.
Около кухни стоят две наших девчушки в синих беретиках со звездочками. Растерялись обе, чуть не плачут. И повар растерялся, не знает, кому кашу накладывать, – столько под его черпак котелков и кастрюлек подсовывается.
Я же свое продолжаю кричать. Причем весьма грозно: «Киндеров! Киндеров вперед! Становись в очередь…» Поняли меня немцы. Стали с моей помощью и девушек тех очередь устанавливать. Вся площадь разом заголосила: «Рае! Рае!» Как выяснилось, «рае» – по-ихнему очередь. Ну, думаю, если очередь за нашей советской кашей для вас теперь оказалась раем, значит, хорошо вы навоевались!
Вскоре после начала моих действий присоединились к нам и еще различные наши бойцы. Взялись они мне помогать превратить эту «раю» в настоящий человеческий хвост, попросту говоря – в очередь. Глядишь, и повару кое-какие условия для работы создались, чтобы черпаком орудовать.
