Что до Павла Петровича, то из романа ловко вымараны все детали, как-то омрачающие светлый лик этого праздного отставника со вздорным характером. Все его «лаковые полусапожки», «фески с небрежно повязанным галстучком», «позвони-ка, брат, мне пора пить мой какао» и клетчатый пиджак под белые панталоны, в которых он является на дуэль (в картине все наоборот: на нем строгая черная пара, а Базаров как раз в белых лосинах и белом же картузе). С первых кадров, с титульного романса «И все отдать, что было и будет, за сон души, за сон души» твердо указано, кто здесь выразитель, хранитель и отец родной, а кто сорняк, чертополох и верблюжья колючка. Довольно и того, что исполнитель роли, батюшка Авдотьи Андреевны, Андрей Сергеевич ровно на 22 года старше сво-его персонажа - что заведомо компрометирует Базарова: связался пижон со старцем. В сцене вызова базаровские слова «Вам нисколько не нужно оскорблять меня - оно же и не совсем безопасно», будучи обращены к 45-летнему отставнику, звучат достойным предупреждением скорому на побои феодалу. Они же в адрес 67-летнего дедушки с дрожащими от волнения губами откровенно малопристойны.
После яростных и ядовитых споров антагонистов из памяти обычно ускользает причина дуэли. Спроси первого встречного, за что дрались Базаров с Кирсановым, ответит: за нигилизм и святотатство. А вот дудки. Дрянь-материалист Базаров лез лапаться к Феничке, под-разумевая, что ягодка сорвана и всей птичке пропасть - сие правда. Только вот Смирнова взяла и облегчила сюжет на все перепалки, заслонившие подлинную причину. Нет там спора об общине и семье, в котором нигилист раскатывает визави под орех, крайне впроброс дана фраза, что «все акционерные общества лопаются единственно оттого, что сказывается недостаток в честных людях».
С чего бы?
А с того, что дискуссии показывают Базарова человеком думающим и дельным, да и полемистом отменным. Ибо очевидно, что несмотря на реформу, Россия 61-го года - дрянь, а не сон души, народ ее - темнота, а истеблишмент - собрание жуликоватых неумех. Что община с семьей, на которые уповает Павел Петрович как на нерушимые устои сущего, - материи для него абстрактные, а потому и единственно годные к идеализации на фоне совершенно очевидного тлена и упадка. Что чудное кирсановское поместье дышит на ладан из-за нерадивости работников и нерачительности хозяев, что беседка у них цветет славно оттого, что «акация да сирень особого ухода не требуют», а лес уж давно продан, как чеховский вишневый сад. Вопрос: способна ли такие речи и очевидности приять Авдотья Андреевна, рисующая сей уголок лубяным домиком с верандочкой, прислугой, сливками в судке и котиком под кроватью? На секунду допустить, что при всем показном цинизме смутьян прав, по крайней мере, знает медицину и усердно для того трудится, тогда как славные и обходительные Кирсановы суть потомственные нахлебники; что шестидесятилетний Прокофьич целует ручки молодому барину, а застенчивая Феничка до самого последнего времени была законной рабой, собственностью чудесного Николая Петровича; что, как это ни коробит слух, но мужику и впрямь нет дела до художеств Пушкина и озарений Жуковского, потому что он неграмотен, а грамоте его полвека спустя обучат именно Базаровы, - значит подорвать всю систему ее весьма прочных фамильных ценностей (Андрей Сергеевич, как известно, тоже к народовластию неласков).
Соответственно, возникает ряд вопросов.
Если с первого взгляда ясна красная цена краснобаю и срамнику с идейками - зачем надобны роман в полтораста страниц и экранизация в пять серий? Не проще ли скоренько подвести дело к кульминационной дуэли и уложиться в прокатные 100 минут, как поступали в не менее лапидарные советские времена?
Зачем вообще на фоне этого бахвала нужны Ситников и Кукшина? Тургенев нуждался в них, дабы поддеть реформистскую блажь образованных слоев, уколоть якобинца сподвижниками, как Чацкого Репетиловым. Но уж коли сам Базаров. свинья в кусте, на углу в наперстки режется - на что ему совсем уж карикатурная компания?
Трудно, между прочим, изобразить Евдоксию Кукшину большим пугалом, нежели в романе - но при желании и это по плечу. Ни грана не осталось в ней жалкой бабской нелепости, жар-птицыного комизма, с которым играла эту особу Татьяна Догилева на излете советской власти, - одна злая каляка-маляка.
Зачинная съемка дворниного переполоха из-под кровати через бахромку, с позиций шаловливого паныча, сильно роднит постановку с умильной михалковской интонацией в «Обломове» - с той лишь существенной разницей, что Гончаров и не думал покушаться на неподъемную для детского разума тему классовых распрей, а Тургенев рискнул и поплатился. Ребенок однобок и косен. Его дом, его парк, его родня - райский сад и архангелы с дудками, так было и так будет, а на дерзких дядек есть дворник Пахом. Вот только взрослой даме снимать сложную вещь из-под кровати с котом, дуться на гостя и выгораживать своих - как-то не совсем комильфо.
Стыдно, барыня…
Максим Семеляк
Оригинальный куплетист
К 90-летию Александра Галича
Окуджава слегка напоминал старшего официанта. Высоцкий выглядел как бармен. Если продолжить эти благодарные (хотя и совершенно произвольные) кабацкие аналогии, то Галич, конечно, чистый метрдотель, в крайнем случае - швейцар. Впрочем, для него кабацкие аналогии как раз более-менее оправданы - только самый ленивый из очеркистов не пенял на неиссякаемую банкетную вальяжность Александра Аркадьевича, тем самым невольно уподобляясь старикам из галичевской же песни: «Эка денег у него, эка денег». Искренний до неприличия изгой, Галич тем не менее стабильно ассоциируется с благополучием - отчасти потому что сумел с этим благополучием расплеваться; отчасти из-за того, что весь его облик и стиль по сей день сигнализирует о комфорте, джерси и закуске по всем правилам. Стать перевесила суть.
Закусочно-пайковый дискурс Галича действительно безбрежен. Десять лет назад на эту тему выступил - и, думается, окончательно закрыл ее - Денис Горелов (см. его практически неоспоримый русско-телеграфный текст «Первый барин на деревне»).
Но справедливости ради стоит сказать, что провизия у Галича не всегда объект сердечных насмешек («нам сосиски и горчица - остальное при себе») или гадливый симптом («на столе у них икра, балычок»). Когда речь идет о лагерях и ссылках, то и там непременно возникнет бутылочка «Боржома», сельдь с базы, лучок, мелко порезанный на водку, и цыпленок табака. Несчастливая принцесса с Нижней Масловки выбирает бефстроганов. Измотанный лирический герой в санатории кается: «И в палатке я купил чай и перец». Салака в маринаде - двигатель сюжета. Сыр и ливерная - трапеза висельника. С Галичем всегда возникает ощущение, будто крамолу издательства «Посев» прослоили полосными иллюстрациями из «Книги о вкусной и здоровой пище».
В школьной юности я очень любил читать популярную антисоветскую прессу. Собственно говоря, выбирать не приходилось, поскольку школьная юность пришлась ровно на те времена (1988-1991), когда практически вся популярная пресса была антисоветской - от журнала «Родник» до газеты «Куранты». Я, в общем, со всем написанным охотно соглашался, однако как следует обозлиться на режим у меня почему-то никак не выходило. Ни «Архипелаг Гулаг» в «Новом мире», ни «…И возвращается ветер» в «Театре», ни даже обвинительные заключения А. Ципко в прибалтийском журнальчике «Даугава» не убеждали меня в необходимости немедленного разрушения советского строя. Острую необходимость подобного действия я почувствовал лишь однажды - и все благодаря А. Г. Когда я впервые услыхал невинные, в сущности, строчки про «пайки цековские, и по праздникам кино с Целиковскою», меня вдруг передернуло раз и навсегда.
Я до сих пор уверен, что самую большую свинью советскому строю Галич подложил не диссидентскими зонгами про тех, кто знает, как надо, но именно этими своими «Дюрсо», «Перцовыми», буфетами с сардельками и дачами в Павшино. (Вы вообще бывали в Павшино? Это самое тоскливое место на земле.) Никто уже не станет поименно вспоминать, кто там поднял руку. Но факт того, что в процессе голосования «кто-то жрал», - такое не забывается. Галич это хорошо понимал, оттого и накручивал подрывной съестной подробняк.
Все эти продовольственно-мещанские зарисовки были обвинительным приговором для эпохи и оправдательным - для самого Галича. Они превосходно заземлили в его песнях все то, что сильно позже станут дразнить демшизой. На каждое «молчальники вышли в начальники» у Галича находилось «закусили это дело косхалвой». Именно то, в чем Галича сразу после смерти упрекал бессмысленно-злобный Нагибин, и сделало в итоге ему честь как сочинителю. Нагибин, как известно, написал, что народа Галич не знал и узнавать не спешил, всегда барствовал, а кашу заварил исключительно по соображениям тщеславия. Это, видимо, верно - в конце концов, даже в самых раскатистых и натуральных его откровениях, вроде «мы похоронены где-то под Нарвой» действительно слышится что-то неистребимо холеное. Но именно поэтому они исполнены объемного предательского очарования - чувствуется, что поет большой старый греховодник с наманикюренными ногтями. И песни смешные, потому что автор смешной (а у Высоцкого, к примеру, песни несмешные, потому что автор тоже не). В норвежском фильме «Беженцы» Галич вообще изъясняется с интонациями, напоминающими величавый говор другого беглеца - Бориса Сичкина. (Послушайте, как Галич там произносит: «Рядом со мной прекрасный норвежский художник…»)
