Думая так, она не переставала что-то говорить Николаю Леонидовичу, тот поглядывал на нее с удивлением – видимо, она говорила что-то не то или его смущала сама ее интонация. Лифт остановился на втором этаже, ей нужно было выходить, чтобы вернуться к себе в сектор, но она представила, как выйдет сейчас в пустой коридор, и дядя Вася наверняка выйдет следом, – и ей стало так страшно, что она осталась в кабине, сказав Николаю Леонидовичу, что ей тоже нужно на первый этаж в отдел кадров. Дядя Вася посмотрел на нее с откровенной издевкой:
«Никуда ты, милая, от меня не денешься!»
Лифт остановился на первом, Надежда, отбросив всякие приличия, выскочила из него первой и побежала по коридору – все равно куда, лишь бы подальше от этих страшных насмешливых глаз. Боковым зрением она увидела, как Николай Леонидович, проводив ее удивленным взглядом, скрылся за дверью отдела кадров. Больше никаких дверей в коридоре не было. Надежда подбежала к проходной. Возвращаться было нельзя: сзади неотвратимо приближались тяжелые шаркающие шаги. Надежду охватила паника, она уже плохо соображала, что делает.
«Это моя смерть!» – мелькнуло в мозгу.
Она бросилась к вертушке. Вахтерша посмотрела на нее с удивлением, но пропустила – у Надежды в пропуске стоял значок, разрешающий вход и выход в любое время. Выскочив на улицу, Надежда заметалась – на улице перед проходной не было ни души, и ей показалось, что она сама выбрала место для собственной смерти. Здесь убийце никто не помешает… Она побежала по улице сначала вправо от проходной, потом влево – ей показалось, что там скорее можно найти людей.
«Господи, – думала она на бегу, – главное, не впадать в панику, а я совершенно запаниковала, надо срочно взять себя в руки».
Дядя Вася вышел из проходной. Он смотрел на нее с холодным интересом хищника, преследующего свою жертву, который уверен, что жертве не уйти.
Следующие несколько секунд показались Надежде растянувшимися, словно кадры замедленной киносъемки. Она увидала, как дядя Вася полез за пазуху – за оружием, механически констатировала она и почувствовала такую слабость в ногах, что, казалось, сейчас упадет, не дожидаясь выстрела. Тут же боковым зрением она увидела медленно подъезжающую к проходной машину с затемненными стеклами, так же механически отметив, что это, наверное, джип.
Темное стекло на задней дверце плавно опустилось на треть, в проеме блеснул металл, раздалось несколько негромких хлопков, стекло снова поднялось, и машина, резко набрав скорость, исчезла за поворотом. Надежда оглянулась на дядю Васю. Он стоял, прижавшись спиной к стене здания, и хватал воздух широко открытым ртом. На его одежде расплывалась цепочка темно-красных пятен. Из его горла вырывался какой-то странный звук – то ли хрип, то ли воронье карканье, то ли страшный смех…
«Так, должно быть, смеется смерть», – подумала Надежда.
Она больше не могла оставаться на месте и побежала в сторону проходной институтского корпуса, влетела в нее, опрометью проскочила внутренний институтский двор и внизу, уже на своей лестнице, столкнулась с Валей Голубевым.
– Ну, Надежда, везде тебя искал, что-то мне за тебя неспокойно стало! А ты зачем по улице без пальто бегаешь?
Надежда бросилась к Вале и горько разрыдалась у него на груди. Валя, сразу сообразив, что с Надеждой что-то не то, стоял смирно и ждал, пока она успокоится и сама ему все расскажет. В это время в уютный закуточек под лестницей заглянула вездесущая Полякова. Увидев Валю с Надеждой, обнимающихся под лестницей, она удовлетворенно хмыкнула.
Надежда с Валей дружили уже лет двадцать, с тех самых пор, как Надежда пришла работать в институт. Полякова же дружбы между мужчиной и женщиной никак не признавала и считала, что у них давний и продолжительный роман, просто они это очень тщательно скрывают. И теперь ее двадцатилетние усилия увенчались наконец успехом – она их выследила! Валя, увидев Полякову через плечо Надежды, и ухом не повел, но Надежда все-таки почувствовала, что он напрягся, и оглянулась. Когда Полякова увидела Надежду, растрепанную, с растекшейся тушью на щеках, она приняла участливый вид и спросила:
– Что это с вами, другого места не нашли, чтобы отношения выяснять? Люди же кругом ходят!
Это оказалось последней каплей. Надежда, не сказав ни слова, молча бросилась на Полякову и с криком: «Ты мне за все заплатишь!» схватила ее за воротник и стала трясти. Удовлетворенная улыбка сменилась на лице Поляковой сначала изумлением, потом ужасом. Она не могла вымолвить ни слова, и только умоляюще глядела на Валю, а тот ошарашенно переводил глаза с одной на другую. Наконец он опомнился, схватил Надежду за руки, оторвал от Поляковой, та в страхе убежала, оглядываясь и спотыкаясь.
– Надь, ты чего? За что ты на нее налетела, она же дура, ты раньше не знала, что ли?
– Не обращай внимания, Валя. Это реакция нервная. Меня сейчас чуть дядя Вася не убил там, за проходной.
– Как это чуть?
– Не успел. Его самого – того…
– Ой!
– Вот тебе и ой! Зеркала у тебя, конечно, нет? Ну, дай хоть платок носовой, добежать бы до туалета и умыться, а то люди увидят – испугаются.
Леонид Ильич проснулся, как обычно, совершенно счастливым человеком. Он потянулся, протер глаза и увидел бесстыдно дрыхнущего в его палатке Ледокола. Он пнул Ледокола валенком и радостно завопил:
– Вставай, проклятьем заклейменный! День на дворе!
Ледокол мрачно выругался, перевернулся на другой бок и попробовал снова заснуть.
– Не дури, конопатый! Я сказал – подъем, значит – подъем!
Ледокол сел и уставился на Леонида Ильича несчастными больными глазами.
– Ну, Ильич, удивляюсь я на тебя. Ты каждое, почитай, утро, веселый просыпаешься, будто и не пил вчера ничего.
– А я, Ледоколушко, только двум вещам удивляюсь: звездному небу над нами и потребности выпить внутри нас. Знаешь, кто это сказал?
– Кто-кто, дед Пехто. Ты это и сказал, генсек несчастный.
– Я к несчастному покойному генсеку никакого отношения не имею, кроме чистого случайного совпадения имени-отчества, а сказал это выдающийся калининградский философ Иммануил Кант.
– Сразу видно, не дурак был выпить, хоть и Эммануил. Это про него, что ли, кино похабное сняли?
– Серый ты, Ледокол, как памятник Дзержинскому. То – Эммануэль, а он – Иммануил. А что я по утрам веселый, так для того причин достаточно имеется. Хватит того, что я по утрам, как жену свою вспомню, так мне хорошо делается! Вот ведь, думаю, она – там, а я – здесь! Так что мне уже никакое похмелье не страшно. А потом, у меня со вчерашнего чекушка припасена. Очень недурственный растворитель.
Глаза у Ледокола заблестели. Леонида Ильича вся свалка знала как человека нудного, но щедрого. Если у него было чем похмелиться, он никогда выпивку не зажимал, делился по-братски с ближним. И сейчас они поровну разлили чекушку растворителя, занюхали коркой и выползли из генсековой палатки на промысел.
Осматривая новые поступления, Ильич бодро приговаривал:
– Птицы божьи не сеют, не жнут!.. Хлеб наш насущный дашь нам днесь!..
Вдруг он испустил радостный вопль. Ледокол, чье мощное подсознание уловило в этом вопле возможность дармовой выпивки, со всех ног припустил к нему. Леонид Ильич стоял на куче свежего мусора, держа в левой руке какой-то круглый черный футляр, а в правой, гордо поднятой к небу, – бутылку армянского коньяка!
– Господь внял моим молитвам! Ты посмотри только, Ледоколушка, что он мне послал! Я четыре года такого не пил!
Ледокол хищно облизнулся и уставился на Ильича жадными глазами.
– Не дрейфь, Ледоколушка, сейчас мы с тобой возрадуемся и возликуем! Блаженны жаждущие, ибо опохмелятся!
Леонид Ильич ловко скусил с бутылки пробочку и глотнул. Лицо его позеленело, он скорчился и возвратил матери-земле столь неожиданный божий дар.
– Ой, Ледоколушко, – простонал Леонид Ильич отдышавшись, – ты ведь знаешь, чего только мы с тобой не пивали – любое даяние есть благо, но такой пакости… Такой пакости душа не приемлет!
Ледокол не слишком поверил ему и сам приложился к бутылке. Но Ильич не соврал: такую дрянь и он пить не смог.
– Вот ведь, гады, нарочно русский народ травят!
Ледокол размахнулся и запустил проклятую бутылку в сточную канаву. Медленно вращаясь, бутылка полетела среди отходов органического и неорганического происхождения в сторону восходящего солнца.
Все прошло, все потихоньку утряслось и забылось. Отдел таки расформировали, бывшая секретарша Синицкого Мила уволилась, у нее возникли сложные семейные проблемы – пришлось искать работу поденежнее. Начальник отделения Владлен Иваныч исхитрился, нашел большой гражданский заказ и загрузил всех работой, даже деньги какие-то платили. Говорили, что у директора института были в Москве большие неприятности, а там вообще прошли какие-то разоблачения, в газетах писали. Говорили, что Богданов в Италии не то заболел, не то попал в аварию, он и до сих пор лежал там в больнице, и по этому поводу у директора тоже были неприятности.
