Когда мы объявились у него в палате, сюрприз был полный для обеих сторон. Он вообще не ожидал кого-нибудь из прежних сослуживцев, тем более что никому не заказывал пропуск, а мы были поражены его видом – на спине, с высоко подвешенной с помощью каких-то рычагов ногой.
Палата была на одного пациента, но рядом с больным, спиною к нам, сидела какая-то дама и… вязала. Когда я сообразил, что к чему, на память мне пришли диккенсовские парижанки из «Повести о двух городах», что вышивали шерстью для вязки имена тех, кого ждала гильотина.
А пока мы набросились на ошеломленного Аджубея с подарками в виде бутылки «Арарата» и плиток шоколада «Золотой ярлык» и расспросами о здоровье.
И он, и мы чувствовали себя несвободно. Он предпочитал концентрировать наше внимание на причудах радикулита и начинал таращить глаза и переводить их на застывавшую как изваяние даму, когда в своих расспросах мы выходили за пределы медицинской тематики.
Однажды мы столкнулись у Центральных бань. У меня с двумя другими ветеранами «Комсомолки» был по блату заказан номер, который завсегдатаи называли фурцевским. Аджубей направлялся в «общий» первый класс, но охотно, хоть и с оговорками, присоединился к нам. Пока Саша Кривопалов хлестал беспощадно его рыхлое белое тело свежим березовым веничком, я вспоминал строчки его любимой песни:
Тело мое белое,Строчки мои серые…
А если по правде, в этом «номере Фурцевой» мы тогда не столько парились, сколько пили водку, закусывая с собою же принесенными бутербродами с красной икрой и семгой, и, перебивая друг друга, вспоминали «золотое времечко» работы под началом Алехи. Теперь мы не скупились на комплименты.
Он слушал, размягченный физически и духовно, но тут же начинал прикладывать палец к губам, когда кто-либо из нас, быть может, и под влиянием винных паров, касался запретной темы его и его тестя увольнения. Боялся он не за себя, а за нас. Он был уверен, что общение с ним опасно для близких ему людей, и подчеркнуто оберегал их от неприятностей.
Не имей сто друзей,А женись как Аджубей… –
распевали досужие остряки еще со студенческих его лет.
Но как раз дружить и было его талантом. Далеко не единственным, разумеется.
Пока он был в силе, его готовность откликнуться на любой зов охотно приписывали его положению. Оказавшись в опале, он по-прежнему бросался на помощь каждому, кто по старой памяти обращался к нему за помощью. Раньше звонил по начальству, теперь по немногим оставшимся верными влиятельным друзьям, своим и Рады – из мира ученых и медиков, а то и бюрократов. Кому-то пробивал путевку, кого-то укладывал к знакомому звезде-хирургу на операцию. Чью-то дочь или сына, двадцать с лишним лет прозябая в должности заведующего отделом публицистики журнала «Советский Союз», устраивал на работу…
В этом журнале моя жена была, бери выше, членом редколлегии, и не раз, бывало и такое, приходилось ей защищать Алексея Ивановича от хамства главного – Николая Матвеича Грибачева, Грибача, который когда-то по милости Аджубея получил за компанию с ним Ленинскую премию за коллективную поэму в прозе о Хрущеве. Таковы превратности судьбы.
О них нельзя было не помыслить поздней осенью 1985 года, когда мы с женой проводили мой посольский отпуск в санатории «Барвиха», и Алексей с Радой впервые не отказались заглянуть к нам туда в гости. Место было для них более чем знакомое, но они не были здесь более двадцати лет.
Хотя после Апрельского пленума прошло уже несколько месяцев, для привилегированных обитателей этих пажитей их появление здесь стало, как бы теперь сказали, знаковым. Сюрприз для многих отнюдь не самый приятный. Такой бытовой эпизод в ту пору становился не только отражением перемен, но и, по-своему, творцом их. Последний раз мы виделись в сентябре 1991 года на премьере спектакля по пьесе Владимира Максимова в Театре Маяковского. Новоиспеченный министр иностранных дел, я был, во-первых, при положенной деятелям такого ранга охране, во-вторых, в окружении массы старых знакомых, которые толпились вокруг меня в антрактах с искренним, как мне показалось, желанием поздравить. Так что Алексею с Радой нелегко да и несподручно было пробиваться к нам с женой, о чем я узнал только из разговора с ними, который был поневоле кратким, так как звенел уже третий звонок. Я понял одно – он рад.
…О скоропостижной смерти Алексея Ивановича, которая застигла его главным редактором им же созданной газеты «Третье сословие», я узнал из телефонного звонка в Лондон из Москвы. Звонила Рада Никитична, чтобы сообщить трагическую весть – сердечный приступ, «скорая помощь», больница, смерть, – и попросить помочь их среднему сыну Алексею, который работал в Англии, вылететь в Москву на похороны.
Алексей Алексеевич, когда мы его разыскали, поблагодарил и сказал, что билет уже у него в кармане. А ничего другого не требуется. В тот же день я передал в «Комсомолку» страницу печальных строк: «Наша эпоха не очень расположена для того, чтобы даже самые крупные наши современники могли бы раскрыть себя во всю мощь своей натуры. Не выпало это и Аджубею. Но и того, что он успел сделать в „Комсомолке“ и „Известиях“ и в последние годы – годы оборванного его ренессанса, достаточно для того, чтобы остаться в истории нашей страны и в памяти его многочисленных читателей и почитателей».
Были там и такие строки: «Для меня всемирно известный Алексей Аджубей был не только „знаменем, символом, иконой“, а живым человеком, который всю жизнь боролся и страдал».
Ланселот из ПБ
Услышав, как пренебрежительно позволяет себе отзываться о Воронове, председателе Совета министров РСФСР, помощник Брежнева Александров, да еще в моем, тогда малознакомого ему человека, присутствии, я сказал себе, что эта поза говорит больше о нем самом, чем о единственном моем знакомом среди членов политбюро. Хотя и Александров был мне симпатичен.
Знакомство наше с Вороновым возникло вот как. В «Комсомолке» мы напечатали несколько статей и очерков в защиту так называемых безнарядных звеньев, которые иногда называли еще коллективным подрядом. Именно в защиту, потому что, не успев появиться на свет на Кубани и Ставрополье, эта форма хозяйствования на земле была объявлена крамольной. Между тем это было не что иное, как прообраз нынешнего фермерского хозяйства, которое, как институт, тоже никак не может прочно стать на ноги. Только тогда под «безнарядку» подводили идеологическую мину, а сейчас ферму и фермера сживают со света просто из зависти. Если разобраться, это одно и то же.
Суть, коротко говоря, была в том, что за определенной группой людей – в одном случае их называли звеном, в другом – бригадой, в третьем – участком, – закреплялась земля, необходимая техника, инвентарь, а главное – земля с правом, в идеале, хозяйничать на ней, как они захотят. На такую-то сумму продайте производимую продукцию государству, с остальным добытым поступайте как знаете – делите между собой, продавайте, инвестируйте…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
