Император глянул на низкое серое небо. Градусов двенадцать от силы, но супруга была права — пожилой камердинер рисковал заработать пневмонию, выскочив на промозглый ветер неодетым.
— Ваше величество! — Алексей Егорович протянул государю скомканный платок. — Истопник из золы достал. В спальне вашего величества.
Николай автоматически развернул находку. На белоснежном и накрахмаленном платке лежал Кот. Серебристая фигурка словно только что вышла из-под рук ювелира. Огонь камина не оставил на ней никакого следа.
Сердце больно ударило в ребра государю.
— Что там, Ники? — опять сунула свой длинный нос в не свое дело Аликс.
— Пустяки, — хрипло ответил Николай. Он скомкал платок и опустил фигурку в карман шинели. — Безделица.
Государь надвинул папаху на глаза и, подхватив супругу под локоть, спешно зашагал к авто. Дочери засеменили следом. Последним шел печальный цесаревич. В руках он нес букет белых цветов.
Машина недолго катила по Царскому Селу. Миновав Ламской павильон, авто забрало направо и, обогнув по дорожке овальные пруды, выбралось через узкую полоску дикой рощи Александровского парка к полю.
На небольшом возвышении у самых елей стояла недостроенная деревянная часовенка. Свежий сруб не успели выкрасить, но маковка блестела на случайно выглянувшем меж туч солнце. Государь перекрестился.
Погода наладилась. Небо сделалось ярко-голубым. Все вокруг наполнилось сиянием: сверкающее солнце, искрящийся алмазной россыпью наст придавали печальной картине торжественности.
У входа в часовню стоял полицейский фургон. Скучившиеся поодаль казаки царского конвоя, завидев государев мобиль, побросали папироски и вытянулись во фрунт.
Машина остановилась. Николай расправил плечи и решительно распахнул дверцу. Императрица приняла из рук сына букет, коротко вздохнула и вышла следом за государем.
По узким доскам, брошенным на снежную корку, царская семья приблизилась к часовне. Казаки уже вынули из фургона простой дубовый гроб. На крышке помещался православный крест, а напротив лица покойного — небольшое оконце, забранное толстым стеклом.
Аликс тяжело оперлась о руку мужа. Лицо ее побелело. На глазах появились слезы. Последние шаги до гроба дались особенно тяжело — государю показалось, что она вот-вот лишится чувств.
Сам Николай подставил плечо под скорбную ношу, и ее занесли в бревенчатый склеп, устроенный в левой крестовине будущего храма. Цесаревич шел сзади и держал прикрепленную к гробу черную шелковую ленту.
Государыня раздала всем присутствующим по цветку. Началась лития.
Стоя у изголовья, Николай вполуха слушал распевный бас отца Александра. Глаза его были прикованы к окошку в крышке гроба. За ним угадывалось знакомое, но ставшее удивительно чужим лицо бедного Григория. В голове государя вдруг зазвучал голос Старца. Его последние строки, последний совет и напутствие:
«Ты должен подумать, все учесть и осторожно действовать. Ты должен заботиться о твоем спасении и сказать твоим родным, что я им заплатил моей жизнью. Меня убьют. Я уже не в живых. Молись, молись. Будь сильным. Заботься о твоем избранном роде».
Ладонь помимо воли скользнула в карман шинели. Пальцы сами по себе распустили узелок и выудили из платка фигурку, намертво стиснув ее в кулаке.
Не в силах бороться с собой, государь только и смог, что схватить ртом пропитанный ладаном воздух и…
Не было комнаты с низким потолком. Не было уже вызывающих приступы паники желтых полосатых обоев. Николай оказался вдруг в царском поезде. Зелень отделки выдавала штабное купе императорского вагон-салона.
— Ваше величество, двигаться дальше совершенно невозможно! — услышал он.
Видение обрело четкость. Перед Николаем стоял взволнованный и растрепанный дворцовый комендант Воейков.
— Станции захвачены бунтовщиками!
— Мне срочно нужен телеграфный аппарат, — собственный голос показался императору чужим и трескучим. — Какая ближняя станция со связью, Владимир Николаевич?
Генерал-майор облизал губы:
— Псков, ваше величество! У нас там остались верные части генерала Рузского.
— А Гатчина? — Сердце нехорошо кольнуло. Николай автоматически тронул газыри на черкеске. — Луга?
— Заняты, ваше величество, — опустил глаза Воейков.
— Поворачивайте поезд, — глухо приказал Николай. Когда дворцовый комендант вышел, он прошептал: — Стыд и позор! Стыд и…
— Позор, — подхватил голос Распутина.
Император вздрогнул и вновь очутился в часовне.
— Господи помилуй, господи поми-и-луй! — заканчивал отходную молитву священник из лазарета Вырубовой. Отец Александр отслужил литию. Присутствующие осенили себя крестным знамением.
— Тебе нехорошо, Ники? — встревожилась супруга, видя стоящего столбом государя.
— Жар, — рассеянно ответил Николай. Потом тряхнул головой и громко объявил: — Откройте гроб! Я хочу попрощаться!
Вокруг разом засуетились. Отодвинули крышку. В аромат ладана едко ударил химический запах. Императрица коротко охнула, но все же нашла силы положить на грудь Распутина подписанную всеми икону.
Государь подошел к Другу последним.
Борода и волосы Григория были гладко расчесаны. На лицо даже нанесли грим, но он плохо скрывал трупное почернение, раны и синяки.
— Прощай, мой друг! — прошептал Николай.
До крови закусив щеку, он через силу вынул из кармана руку. Завернутый в платок Кот оказался под пропитанной бальзамом ладонью Распутина.
— Он больше мне не понадобится, — одними губами проговорил император. — Я смог его победить. Только сегодня. Смог. Прощай, друг мой. Спасибо и прощай.
Тихо горели свечи. Собравшиеся глядели на Николая, боясь пошевелиться. Со стороны казалось, будто государь молится.
Глава девятая. Зарево бунта
Российская империя, Петроград, февраль 1917 года
Предчувствие бунта пропитывало город.
Ощущение близкой катастрофы стояло в морозном воздухе. С утра возле булочных и пекарен выстраивались длиннющие хвосты. Нервные люди твердили, что хлеба уже не хватает, а вскорости и вовсе наступит голод. Что со дня на день введут карточки, да и то выдавать будут по четверть булки в руки.
Умудренный житейским опытом, Соломон повесил на витрины лавки глухие ставни и перестал пользоваться парадным ходом.
Погромы не заставили себя долго ждать.
За день до отъезда императора в Ставку толпа с Петроградской стороны двинулась по улицам и с криками: «Хлеба! Хлеба!» блокировала бакалеи и мелочные лавки. Празднование Дня работницы и вовсе завершилось стычкой с казаками и полицией. Афишные тумбы и фонарные столбы забелели прокламациями и призывами к всеобщей забастовке, назначенной на двадцать четвертое февраля.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
