И вдруг запели:
– Вечная память, вечная память…
Качаясь над головами шествующих, как бы по легким волнам, подплывал гроб к могиле. За гробом – семья. Слезы, всхлипывания и голос, отрывистый, графини:
– Не буду!.. Не буду!.. Не буду!..
Кто-то в передних рядах громко сказал:
– На колени!..
И вся процессия упала на колени. И даже солдаты, не дожидаясь особой команды, в лесу, под деревьями, держа перед собой ружья, стали на колени, склонив обнаженные головы. Наверху, на ветках берез, сидели ребятишки. Под деревьями верховые казаки, сняв папахи, с винтовками за спиной застыли в седлах.
И вдруг кто-то заметил, что в толпе тульский полицмейстер стоит во весь рост.
Несколько человек обернулись к полицмейстеру и в один голос сказали строго, требовательно:
– Пристав! Становись на колени!..
– Тебе говорят, на колени!..
И полицмейстер подчинился. А около него тихие разговоры участников похорон:
– И зачем такую силу полиции да войска сюда послали?
– Он им и мертвый страшен…
– Бунта боятся…
– Бунта? Разве на коленях бунтуют?..
Зашуршали веревки при спуске гроба в могилу. Послышались рыдания и опять:
– Вечная память, вечная память…
Не сразу разошлись участники похорон, все до единого подходили к свежему холмику земли, скрывшему Толстого. У всех на лицах была выражена великая печаль, а у Сытина в застывших глазах безответный вопрос: «Ты жил среди нас, ты покинул нас, кто же другой будет равный тебе, кто тебя заменит?..»
Поздно вечером Иван Дмитриевич возвращался с похорон пешком на полустанок Козлова Засека, а оттуда в переполненном вагоне – в Москву. И весь путь до Москвы не умолкали разговоры о Толстом, о его великих творениях.
Сытин молчал и думал о том, как можно и как нужно отметить изданиями книг память Толстого, широкой волной двинуть его произведения в народ…
…Литературным наследством Льва Николаевича были Заняты его дочь Александра Львовна, Чертков и присяжный поверенный некто Муравьев. Прежде всего они были заинтересованы выполнить волю Льва Николаевича, добыть за его произведения значительные средства, триста тысяч рублей на выкуп усадебной земли у наследников Толстого, чтобы передать эту землю в безвозмездное пользование крестьянам Ясной Поляны.
Чертков предложил издателю Марксу приобрести сочинения Толстого за триста тысяч. Марксу показалась цена высокой – отказался. Об издательстве Суворина не могло быть и речи. Верноподданническая, овеянная дурной славой звезда этого издателя катилась к закату.
Узнав от Черткова об отказе Маркса приобрести сочинения Толстого, Сытин выехал в Ясную Поляну…
Было начало лета 1911 года. Иван Дмитриевич рано утром приехал в Тулу на ночном поезде. В Туле нанял извозчика и приехал в толстовскую усадьбу к восходу солнца, когда весь барский дом покоился крепким сном, и только на полях и огородах начинали копошиться над землей-кормилицей местные крестьяне.
Сытин прошел через калитку у главных ворот, не стал никого беспокоить, остановился против кучерской, соломой крытой, бревенчатой избушки. И как не остановиться против этой низенькой хижины с плетеной завалинкой. Ведь сюда, в эту лачугу, ночью 28 октября 1910 года пришел из барского дома Лев Николаевич, разбудил кучера и покинул Ясную Поляну…
С минуту постояв в раздумье, Иван Дмитриевич, знавший все ходы и выходы в толстовской усадьбе, направился от кучерской избы по дорожке мимо житни и риги. Дальше дорожка разветвлялась: средняя – прямо через поляну к речке Воронке, вправо – через парк к полю и к тем елочкам, где находится любимая скамейка-беседка Толстого, а влево – через густой лес, смешанный с кустарником, – к могиле великого писателя.
«Эта тропа к его могиле никогда не зарастет», – подумал Сытин, входя в сумрачную, густую тень леса. В чаще деревьев было темно. Тихими шагами, не нарушая утреннего лесного спокойствия, приближался Иван Дмитриевич к одинокой могиле. На ней еще нет никакой зелени. Вокруг лес, тишина, ни шороха, ни малейшего звука.
Сытин опустился на колени перед холмиком. Прослезился. Увидел под деревьями скамеечку, сел и долго-долго сидел в раздумье о душе, о делах и помыслах человеческих и о том, как много сделал человек, лежащий теперь под этим холмиком.
В памяти Сытина возникали воспоминания о встречах с графом у Ильинских ворот, в Хамовниках, в Ясной Поляне; о беседах в те первые годы, когда он, Сытин, только еще начинал свое дело.
«Да, Лев Николаевич, я много-много обязан тебе, твоей помощи, твоим советам, твоим народным изданиям… Милый, дорогой Лев Николаевич…»
Позади послышался треск валежника. Из густой заросли вышел старик в холщовом зипуне с тяжелой суковатой палкой.
– Не пугайтесь, добрый человек, не пугайтесь, – сказал старик, – мы тут, яснополянские мужички, с позволения графини ночами поочередно дежурим около могилы, как бы кто не осквернил, не набаловал у вечного жилища нашего благодетеля… Дозвольте, и я с вами посижу. Дальний? Ага, москвич… Так, так, ныне по весне это место часто навещают добрые люди. Бывают иноземцы. Онамедни четыре японца с переводчиком были. То да се меня выспрашивали про графа… – начал рассказывать словоохотливый земляк Толстого. – И знаете ли, спрашивают меня, где, как видал я Толстого. Ну как им объяснишь? Видал, говорю, и очень часто. Вот, говорю, видите, пень от старой сосны. Так на этом пне Лев Николаевич босичком сидел с книжечкой и карандашиком писал.
«Писал?» – спрашивают япошки. Писал, говорю, точно. «А чего?» Ну, отколь я знаю, не заглядывал, говорю, может, про войну, может, про мир, а может, и про Хаджи-Мурата или Анну Каренину…
Смотрят они на этот пенек, руками его поглаживают. Вижу, очень им хочется отковырнуть по щепочке, а у меня топор при себе. Отхватил я им от пня обрубочек с рукавицу – нате, говорю, на память!.. Так, поверите ли – нет, добрый человек, они мне трешник за это! Вот так японцы!.. А вы не спешите, в барском доме все пока спят. Посидите здесь, видать, вы покойничка знали?
– Знал, хорошо знал, – отозвался Сытин.
– А нам-то он совсем свой. Только вот не успел он от своих наследников землю забрать да нам передать, денег на это не хватило. Бывало, помню, когда воля объявилась, Лев Николаевич тогда совсем молод был и решителен: один особнячок в три этажа стоял, так тот в карты просадил. А потом отыгрался и деньги в дело пустил: двадцать школ появилось сразу в окрестностях – в Плеханове, в Бабурине, Богучарове, Ломинцеве, в Тросне и Ясенках тоже. С того времени у нас грамотных накопилось дай бог сколько. Вот он лежит и не слышит, что мы о нем благодарно беседуем…
Солнце поднялось и проникло сквозь ветви вязов, дубов и берез, озарив косыми лучами могилу Толстого.
– Мне, пожалуй, надо идти, – сказал Сытин, поднимаясь со скамейки.
– А я говорю, не торопитесь. Пока соловьи не засвищут, в барском доме полный покой. Скоро засвистят, да как! В Москве вовек вы не услышите. Сегодня пчелы с пасеки должны всей оравой вылететь…
– Почему так думаете?
– Да как же? Акация, яблони, сирень – все в цвету, а вчера я приметил первых пчелок-разведчиц. Вылетели, обнюхали, пособирали и с грузом добычи обратно. Сегодня им «приказ» будет – всем за медом!..
Не успели они закончить разговор об ульях и пчелах, как защебетали птички-невидимки. Начался утренний концерт. Но как только в разных концах лесной чащи и в парке стали перекликаться на разные лады с переливчатым посвистом соловьи, все остальные пернатые певчие притихли, только один дрозд пытался подражать соловьям, да так и умолк. А соловьи заливались, внося своими песнями настроение утренней бодрости.
– Ах, как прелестно! – восхитился Сытин.
– Им сейчас самое подходящее время, – сказал старик, – соловьихи сидят на яйцах, а мужовья их песнями потешают, дескать, не скучайте, высиживайте. А ведь и всего-то их на всю усадьбу шесть пар. Было семь, да в прошлом году стерва-кошка одну пару сожрала. Гнездо было свито низко в кусту…
– Только шесть пар? – удивился Сытин. – А я думал, бог знает их сколько.
– А вы прислушайтесь чередом. Чу? Два соловья трещат около главного дома; один вот здесь; четвертый, слышите, захлебывается около житного амбара; а остальные два около старого заказа, – вот и все наши «артисты».
Сытин и сторож поклонились могиле Толстого, пошли к усадьбе. И верно, как сказал сторож, пчелы вылетели с пасеки и облепили желтое цветение акаций, запашистой сирени и бледно-розовых яблонь и так жадно-старательно принялись за свое дело, что старик позавидовал…
– Такие крохи, а сколь добросовестны на работе!..
Иван Дмитриевич пошел прогуляться по усадебным тропинкам. Здесь сам Толстой хаживал с Чеховым, с Горьким. А тут вот, говорят, в беседке у старого дуба спорил горячо с Тургеневым, а на перекрестке разговаривал с мужиками, своими и проезжими. А там собирал валежник, косил траву, садил деревья и пахал.
