Два основных стремления определяют собой, таким образом, духовный характер советского человека: воля к достойной жизни (выражающаяся обычно в виде жажды комфорта) и желание служить родине (принимающее часто уродливый облик советского патриотизма). Именно эти стремления диктуют ему его идеалы и определяют его иерархию ценностей.
Действительного воплощения эти идеалы в условиях сталинского властвования не имеют и иметь не могут. Сталинизм стремится, однако, их эксплуатировать и делает это в форме целесообразных фикций. Советский человек отлично знает, что счастливая и зажиточная жизнь — это фикция. Но фикция эта выражает его идеал. Он хотел бы, чтобы жизнь действительно стала и зажиточной и счастливой. Так же хорошо знает он цену гарантий солнечной Сталинской конституции. Но и эта фикция есть для него мечта и задание: он горячо желает пользоваться действительной свободой.
Мир мифов и фикций в известной своей части есть мир идеалов и ценностей советского человека. Он не может быть реализован в системе сталинского властвования. Он — мир мечты, непереходимой пропастью отделенный от жизненной действительности. Но тянется человек к своей мечте. И, распевая бравурный мотивчик о дружбе трех танкистов, «экипажа машины боевой», даже сексот, только что написавший донос об антисоветском выпаде своего «Друга», мысленно тянется к дружбе, вовсе не сталинской и вовсе не социалистической. А в пошловатой песенке «Катюша» советский человек воспевает не охрану сталинских границ, а святыню женской любви и верности… И охотно поет советский человек советские песенки, выбирая из них элементы собственной мечты и наслаждаясь именно этими элементами.
Изложенное выше дает возможность сделать грубый набросок его эмпирического характера.
Специфические условия существования помогают возникновению и закреплению некоторых черт, свойственных всем советским людям, независимо от того, к какому слою советского общества они принадлежат. Эти черты, прежде всего:
1) Разрыв между внешним поведением и внутренними переживаниями. Между первым и вторым нет соответствия. Первое часто бывает нарочито подчеркнутым. Вторые — тщательно скрываются. В искусстве скрывать свои подлинные чувства советские люди достигают настоящей виртуозности.
2) Разрыв между обществом и личностью. Интимная жизнь в Советском Союзе стремится оторваться от общественной. Внешне советский человек самый экстравертированный в мире, внутренне — самый интравертированный.
3) Советский человек живет под вечным страхом, страхом, который часто достигает предельной силы и который совершенно обоснован. Страх этот глубоко деформирует личность. Советский человек — это человек, деформированный страхом. Но одной деформацией личности дело не ограничивается. В самых недостанных глубинах ее рождается протест против активной несвободы сталинского строя, и зреют силы, непредвиденные сталинской системой воздействия на психику. Истерзанный страхом советский человек непрерывно эгог страх преодолевает.
4) Психология советского человека это психология зависимости и унижения. Крайняя степень зависимости есть результат всемогущества государства, которое относится к гражданину как к средству для достижения своих целей. Государство — монопольный собственник на все средства производства и оно же — монопольный работодатель. Гражданину не предоставлено никаких прав. В числе других сотен тысяч или миллионов он может быть в плановом порядке уморен голодной смертью. Его бесправие — абсолютно; никакой защиты у него нет, и он очень хорошо понимает это.
Унижение его — безгранично. За малейшее проявление заботы о своих естественнейших и неотложнейших нуждах или нуждах семьи его осыпают оскорбительными наименованиями: рвач, лодырь, лет ун, пр огульщик, бра код ел, чуждый элемент и пр. За малейший неверный шаг в области идеологии он оказывается низкопоклонником перед иностранщиной, гнилым буржуазным объективистом, предельщиком, безродным космополитом, двурушником, а то и врагом народа. Его бьют смертным боем на допросах в МГБ, от него требуют оговоров себя и множества своих знакомых, его осыпают неслыханными оскорблениями. От него требуют лицемерного выражения преданности режиму и вождю и шумных восторгов перед теми порядками, от которых он страдает. Государство грубо вмешивается в его интимную жизнь. Он чувствует себя червем, который ежеминутно и без всякого повода может быть растоптан железной пятой власти.
5) Его психология есть в то же время психология нищеты. Быть вечно полураздетым, полуобутым, полуголодным, видеть полураздетой, полуобутой, полуголодной свою семью, вечно — дома, на службе, в очереди — думать о том, как бы извернуться, где бы достать лишний кусок. Знать, что без блата не обойтись, что блат — единственное спасение, и что блат несет риск нового страшного унижения. Быть больным и встретить грубый отказ в медицинской помощи и угрозу привлечь к ответственности за симуляцию. Все это — ежедневная трагедия миллионов людей.
6) Советский человек не потерял чувства собственного достоинства. Но оно жестоко оскорблено в нем и потому извращено. Оно поэтому проявляется иногда в неожиданных и странных формах. Иногда, например, оно выражается в отчаянных усилиях выполнить и перевыполнить заведомо невыполнимый план, — «чтобы доказать власти*,»; что доказать? бедняга и сам толком не знает. «Пусть видят каков я есть человек!» И ломает себе хребет, чтобы «доказать».
С этим чувством оскорбленного достоинства связана у советского человека психология обиды. Речь идет не о конкретной обиде: незаконно оштрафовали, не дали путевки в дом отдыха, снизили расценки… Нет, это та вечная, ядовитая обида, в основе которой лежит правильное или неправильное ощущение своей неполноценности. В этой обиде патология советской действительности, и этой патологии много, очень много в Советском Союзе.
С обидой этого типа связано сосредоточение внимания на самом себе, болезненный эгоцентризм. Эгоцентризм этот естественно влечет за собой неприязнь ко всему человеческому роду. Он должен бьш бы оказаться крайне губительным для альтруистических чувств.
7) Удивительным образом эгоцентризм этот оказывается поверхностным. Под ним (и это еще раз подтверждает нашу мысль о «благом подсознании») скрывается неугасимый инстинкт человеколюбия, щедрости, гостеприимства. Как выразилась одна умирающая от голода женщина, делясь тарелкой болтушки: «инстинкт гостеприимства должен умереть последним». По многократным свидетельствам немецких военнопленных, русский народ добр и человеколюбив. Немцам помогали охотно и много, уделяя помощь из своего голодного пайка и не помня страшного зла. Некоторые из них вернулись из советского плена преображенными. Это — мало кем замеченная, но тем не менее величайшая моральная победа, одержанная русским человеколюбием.
8) Что в советском человеке много подозрительности, цинизма и неверия в «высокое и прекрасное», это как нельзя более естественно. Поразительно другое. Под этой оболочкой неверия тлеет огонек веры. Жажда веры у него огромнейшая. Есть на свете где-то справедливость и должна она, в конце концов, восторжествовать. Но это только одна половина веры. А другая: я в сторонке стоять не должен, а за эту справедливость должен пострадать, а может быть и умереть. И это не патологическая воля к бесцельному страданию, а воля к светлой, оправданной жертвенности. Эту волю можно было наблюдать, например, у многих рядовых власовцев.
9) Крайняя замкнутость советского человека, его уменье скрывать свои чувства опять-таки совершенно понятны. Но какая страстная жажда общения в нем живет! Он истосковался по доверию, дружбе, любви. И, может быть, именно потому существует в Советском Союзе культ дружбы и, кажется, только в нем. Особенно священна дружба в армии: «мы с ним от Сталинграда до Берлина вместе прошли, последний кусок делили; он меня два раза от смерти спас». И верит другу, как себе. В царстве МГБ такие факты дружбы — явление национального значения.
В современной России есть браки крепчайшие. Поженились, открыли друг другу души, и каждый почувствовал, что он не одинок в страшном сталинском государстве: их двое. Никто этих браков, скрепленных страстным доверием, не считал, но что есть такие, и их не мало, свидетельствуют все наблюдательные люди.
10) Кругозор советского человека крайне узок. Но это не узость предрассудка или косности мысли, или патриархального мирка. Узость эта создана активной несвободой. Отчасти она осознается советским человеком и при благоприятных условиях он, вероятно, способен ее преодолеть. Рядом с этой узостью живет в нем и чрезвычайная острота интуиции. Многое он ловит на лету, многое понимает с полуслова. Прекрасным доказательством тому является опыт минувшей войны. Краешком глаза увидел советский солдат западный мир и составил себе представление о нем, о его положительных сторонах и его слабостях. Он понял, как выразился в аналогичном случае Герцен, «оскорбительно много». И это понимание еще сослужит ему службу.
