Когда Веточкин распахнул тумбочку Дыхнилкина, я едва сдержал смех. У Семена тоже, как полагалось, все было обернуто, но газеты грязные, рваные, висели клочьями, да и сами свертки громоздились навалом. На нижней полке валялся потемневший, плохо вымытый котелок.
– Дневальный! - крикнул Веточкин.
– Я.
– Позовите Дыхнилкина, он в курилке.
Семен пришел не торопясь, вразвалочку.
Я стал невольным свидетелем любопытной сцены. Со стороны, для непосвященного и не знающего о давней психологической борьбе между этими людьми, могло показаться, что ничего не случилось, произошел очередной разговор сержанта с нерадивым солдатом, и все.
Но мне-то хорошо известна история отношений Семена и Юрочки. Дыхнилкин никак не может примириться с тем, что Веточкин, маменькин сынок и питюнчик, вдруг стал его командиром. Он не видит и не понимает всех перемен, которые произошли с Веточкиным. При любом замечании или даже команде Юры у Дыхнилкина начинает «играть ретивое», дух противоречия так и топорщится в нем.
– Товарищ Дыхнилкин, опять у вас в тумбочке беспорядок! - строго сказал младший сержант.
– Какой непорядок? Все завернуто.
– Но как и во что завернуто?
– Ты давай не чепляйся, - тихо процедил Дыхнилкин, и побелевшие ноздри у него начали подниматься и опускаться, как жабры у рыбы.
– Товарищ Дыхнилкин, прекратите разговоры и приведите в порядок тумбочку, - глухим от волнения голосом сказал Веточкин; он, видно, решил не отступать и на сей раз подчеркнуть свои командирские права.
Дыхнилкин быстро огляделся. Поблизости никого, только у двери дневальный, да и тот занят своим делом. Я не в счет. Я свой. Может быть, у Дыхнилкина даже мелькнула мысль: хорошо, что именно я увижу дальнейшее, - я ведь из одного с ним города, когда-нибудь расскажу, как Сенька Дыхнилкин «давал прикурить» Юрику даже в армии.
Убедившись, что никто не видит его, Дыхнилкин шагнул к Веточкину и, как обычно вытаращив зеленые свои глаза, зашипел:
– Я тебе, Юрочка, не только дома, но и здесь дам в глаз, если ты от меня не отвяжешься. - Дыхнилкин медленно поднимал руки, явно намереваясь выполнить свою угрозу.
Я приготовился кинуться на него, если он действительно замахнется на младшего сержанта.
Однако мое вмешательство не потребовалось. Веточкин вдруг встал в оборонительную позу, с презрением усмехнулся и бросил, глядя прямо в глаза Семену:
– Эх ты, темнота! Неужели не понимаешь - все переменилось! И я не тот, и ты не тот. Я тебя почище Левы Натанзона отколочу, хоть и бокса не знаю! Нет больше Юрочки, над которым ты издевался. Понял?
Семен от неожиданности опустил руки, ступил шаг назад. Он с удивлением оглядывал плечистого, высокого младшего сержанта и только сейчас осознал: Юра Веточкин стал таким крепким и здоровенным в армии, что действительно может задать ему хорошую трепку один на один, без свидетелей.
Юра понял свою победу; будто подводя окончательный итог давней борьбе, твердо сказал:
– Ни здесь, ни дома, нигде я тебя не боюсь - понял? Кончилось твое хулиганское владычество! Убирай тумбочку. Перед ужином приду проверю!
Веточкин пошел между кроватями. Он ни разу не оглянулся, шагал ровно, спокойно, будто давал возможность Дыхнилкину хорошенько рассмотреть свои широченные плечи.
Ко мне подошел озабоченный Степан.
– Любашкина мать едет. - Он показал телеграмму.
– Наверное, Люба очень обрадовалась? - спросил я.
– Я бы этого не сказал, - рассеянно ответил Кузнецов.
Почему так расстроил его приезд Любиной мамы? Это же вполне естественно: дочь в беде, она просто не может не приехать. Раньше не знала адреса, а теперь вот получила и едет.
– Почему ты расстроен? Мать поможет Любе, поучит ее ухаживать за ребенком, разве это плохо?
Степан достал из нагрудного кармана конверт и молча протянул мне. Я посмотрел на адрес:
– Это же Любаше, почему ты вскрыл?
– Она прочитала первой, потом сама дала мне. Читай, тебе тоже разрешила.
Я развернул листок, вырванный из тетради. Крупным детским почерком мать писала дочери о том, что она «по ней убивается». Спрашивала, почему она не едет домой, а живет среди чужих людей. «Может, тебя завез на край света какой-нибудь нахальник и не отпускает? Ты пишешь - хороший человек. А мне думается, это он тебя так силой заставляет писать. Порешила я к тебе ехать. Домой тебя заберу. И ежели тебя обижал или не пускал злой человек, зенки ему выцарапаю!»
Я невольно засмеялся. Но тут же понял: поступаю глупо, не по-товарищески. Степан за советом пришел, а я смеюсь.
– А почему ты, собственно, расстраиваешься? - спросил я.
Кузнецов удивленно поглядел на меня:
– Неужели непонятно?
– Брось ты напрасные терзания. Приедет мать, поговорит с Любой. Сама все увидит, поймет.
– А если она до того, как поймет, прямо на вокзале начнет мне «зенки выдирать»?
– Ну потерпишь. Потом все узнает. Самой же стыдно станет.
– Тебе легко говорить.
– Ну давай я пойду с Любой встречать.
Степан махнул рукой:
– Тоже придумал! Что же я буду прятаться, виноват, что ли?
Мне давно хотелось поговорить со Степаном о его отношениях с Любой. Случай свел двух не очень удачливых людей, может быть, для того, чтобы они принесли друг другу счастье. Понимает ли это Степан? Наверное, понимает. Но он ни разу со мной не говорил и даже намеком не обмолвился насчет будущего. Увезет мать Любу домой, и останется Кузнецов из-за своей скромности и стеснительности опять один. Надо все же поговорить с ним, подсказать. Я помялся и не очень уверенно начал:
– А как ты вообще думаешь…
– Ты о чем?
– Насчет Любаши.
Степан насупил брови, отвел глаза в сторону.
– Поедет с матерью домой. Что другое тут придумаешь?
– А может быть, подождет тебя? Недолго осталось. Вместе поедете.
Степан уставился на меня злыми глазами:
– Это почему же она должна меня ждать?
– По-моему, она хорошо к тебе относится. Да чего, собственно, темнить, - решительно сказал я, - любит она тебя, неужели не видишь?
– А ты видишь? Какой прозорливый! А не подумал ты о том, что хорошее отношение - это благодарность за то, что я ее выручил?
– Мне кажется…
– Ну ладно. Хватит гадать. Пойдем встречать на вокзал вместе.
Не видя особых причин для расстройства, я опять пошутил:
– Значит, я буду громоотводом?
– Нет, ты будешь меня отнимать у разъяренной мамаши.
В тот же день к вечеру мы пришли на вокзал втроем: Люба, Степан и я. Люба радостно взволнована. Лицо у нее очистилось, свежий румянец заливал щеки. Глаза наполнились яркой голубизной - слез в них теперь давно уже не было. На руках у Любы дочка, закутанная в одеяльце. Там, где торчал розовый носик девочки, венчиком выступали кружева.
– Сейчас бабуля наша приедет, - ворковала Люба, склоняясь к дочке.
– Она дяде Степе такие кудри накрутит! - в тон Любе подсказал я.
Люба засмеялась. Степан хоть и зыркнул на меня, но тоже заулыбался.
– Как имя-отечество вашей мамы? - спросил я.
– Надежда Алексеевна.
Поезд стоял на нашей станции всего три минуты. Мы быстро подбежали к шестому вагону, который был указан в телеграмме. По ступеням спустилась пожилая женщина, повязанная платком. Лицо ее было строго. Но строгость эта вдруг сразу сменилась вспышкой радости.
Я и Степан едва успели подхватить чемоданчик и узелок. Надежда Алексеевна их выронила, как только увидела Любу.
– Доченька моя! - воскликнула мать и тут же заплакала. - Внученька! - Она протянула руки к ребенку.
Поезд тронулся и ушел, а мать все еще плакала, прижимая к груди то Любу, то внучку. Мы с Кузнецовым стояли рядом, но на нас она еще не взглянула. Когда поезд, отгрохотав колесами, умчался на семафор, мать повернулась к нам.
– Это Степа, - сказала Люба и взяла Кузнецова под руку, будто готовилась защищать, если мать попытается выполнить обещанное. - А это его друг - Витя, - представила Люба и меня.
Мать на меня даже не глянула: она пытливо всматривалась в лицо Степана. Ее простое русское лицо было совсем не злобно, даже наоборот - мягкая грусть много видавшей и пережившей женщины согревала ее взор теплой покладистой добротой. Видно, этого недолгого взгляда было достаточно, чтобы сердце подсказало ей, что Степан совсем не тот злодей, каким она его представляла.
– Здравствуй, сынок, - тихо сказала мать, губы ее затрепетали, и она, заключив Степана в мягкие объятия, тут же разрыдалась.
Степан стоял не шевелясь. Представляю, что было у него на душе, - ведь с пяти лет он не видел материнской ласки! Еще был совсем несмышленый, когда мать умерла на лугу.»
– Мама, не надо, - просила Люба, - ну что вы так плачете!
– Я на радостях, дочка! - сказала мать, все еще не выпуская Степана из своих объятий. - Ну все, больше не буду! - вздохнув, молвила она, еще раз поглядела на Степана и совсем уже легко добавила: - Не стану больше плакать. Теперь сама вижу: добрые люди около тебя. Ну-ка, давай мне внучку-то!…
