найти работу. На руках была жена без товарной специальности и сын с хроническим заболеванием, для которого нужны были дорогие лекарства. Если бы я повез его в Россию, он бы не выжил. Я вернулся в Берлин, забрал семью, и мы ушли к американцам. После того как я три года работал против них, я хорошо знал адрес, куда идти в Западном Берлине… У меня нет к ним претензий. Они выполнили свои обязательства. Выдоили из меня всю информацию и устроили на работу в немецкую компанию. Хотя через несколько лет я оттуда ушел.
– A почему не уехал в Америку? – поинтересовался я.
– Они предлагали, да я не захотел. Я хорошо знал немецкий, но совсем не знал английского. Кроме того, моя жена не выдержала бы еще одного переезда. Когда мы уходили… ну, у нее был нервный срыв, стресс слишком сильный. Ей до сих пор неуютно с новыми людьми.
– А сын?
– С ним все в порядке. Он окончил университет, есть работа… У него своя жизнь.
Когда Путин стал президентом, Сергей ему написал: «Дорогой Володя…» Ответ пришел на официальном бланке президентской администрации: «В ответ на ваш запрос сообщаем, что оснований для пересмотра вашего приговора по статье 275 УК РФ[40] нет». После паузы он с сожалением добавил: «Все, кто служил с нами, теперь в полном порядке; Володя старых друзей не забывает… Ну а я вот не на ту лошадку поставил. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Ну да бог с ним, перейдем к делу».
Спокойно и обстоятельно, будто зачитывая официальный рапорт, бывший начальник Путина начал рассказывать мне то, о чем я и не мечтал когда-нибудь услышать: о жизни моей семьи глазами КГБ двадцать восемь лет тому назад.
Глава 16. Операция «Рецензент»
Вскоре после того как капитан Безруков прибыл в Московское управление – дело было в начале 1982 года, – он получил донесение из Первого отдела ИОГЕНа: академик Николай Петрович Дубинин, недавно вышедший на пенсию директор института, искал встречи с КГБ по поводу Давида Гольдфарба, бывшего профессора института, который тоже уже некоторое время находится на пенсии.
Сергей изучил ДОУ Дубинина – «Дело оперативного учета»[41]. Это был известный ученый с богатой биографией. Во время «лысенковщины» – разгрома генетической науки в 1940-х годах, лаборатория Дубинина была расформирована, а сам он провел несколько лет в фактической ссылке, изучая птиц в лесах Урала. После реабилитации генетики в 1960-х Дубинина восстановили на работе, вернули в академическую иерархию, дали Ленинскую премию, должность директора института и провозгласили титульным главой советской генетики.
Готовясь к встрече со знаменитым ученым, Безруков немного робел. В неофициальном табеле о рангах советской бюрократии академик приравнивался к генералу, и молодой капитан еще «никогда не работал на таком уровне». Сергей позвонил Дубинину, и тот предложил встретиться у него дома, потому что «разговор будет конфиденциальным».
* * *
Я хорошо помнил Дубинина по конференции в ИОГЕНе в день, когда я впервые увидел Сахарова. Это был невысокий, кругленький, лысоватый мужчина с полными красными губами, что придавало его лицу немного клоунское выражение. Именно Дубинин когда-то привел моего отца в институт заведовать лабораторией бактериальной генетики. Но потом они разругались из-за попыток Дубинина взять папину лабораторию под личный контроль. Борьба между академиком и ведущим профессором закончилась летом 1979 года, когда Президиум Академии перевел лабораторию в другой институт, после чего папа ушел на пенсию. Вскоре после этого он подал заявление на выезд в Израиль, и ему отказали «по соображениям государственной безопасности». И вот почти три года спустя Дубинин неожиданно связался с КГБ, чтобы «предоставить важную информацию» о своем бывшем сопернике, а теперь – еврейском отказнике.
Удобно устроившись в глубоком кресле в кабинете академика, Сергей поинтересовался, может ли он записать разговор на диктофон.
– Мы абсолютно гарантируем, что ваше имя никогда не будет раскрыто, – торжественно объявил он. – В нашей внутренней документации вы будете фигурировать под оперативным псевдонимом.
– В этом мире нет ничего абсолютного, молодой человек, – улыбнулся академик. – Как ученый, я могу быть уверен только в том, что вероятность раскрытия информации исчезающе мала. Но, конечно, записывайте, если нужно.
– Пророческое замечание, – сказал я.
Сергей криво усмехнулся. От него тоже не ускользнула ирония судьбы, распорядившейся, чтобы предупреждение Дубинина сбылось тридцать лет спустя.
Дубинин рассказал Сергею, что некоторое время назад к нему пришел родственник профессора Гольдфарба, который «имел на него большой зуб». Родственник попросил Дубинина передать «куда следует», что профессор собирает секретную информацию среди своих многочисленных коллег в различных научных учреждениях и передает ее американскому журналисту Нику Данилову. Данилов в свою очередь переправляет эту информацию сыну Гольдфарба в Нью-Йорк, который передает ее в ЦРУ. Дубинин также сказал, что, по его мнению, «сигнал» заслуживает внимания, поскольку профессор Гольдфарб имеет обширные контакты в среде биологов, среди которых, весьма вероятно, есть носители государственной тайны.
Я сопоставил даты. К тому моменту Ник Данилов провел в Москве уже девять месяцев и действительно плотно общался с отцом. Через Ника шла моя переписка с родителями по дипломатический почте. Наш «безопасный канал» особо не афишировался, но члены семьи и близкие друзья о нем знали и не спрашивали, откуда у папы появляется тамиздат. Пятое управление КГБ, следившее за отказниками и диссидентами, конечно, прекрасно обо всем этом знало.
Но какое это имело отношение к контрразведке, ЦРУ и государственной тайне? Я-то не работал на ЦРУ, и не получал, и не передавал никакой секретной информации! Все это казалось чистой выдумкой, а донос Дубинина и «родственника» выглядел как неуклюжая попытка двух личных недоброжелателей навредить отцу без всяких на то оснований. Тут я вспомнил графа Монте-Кристо, который узнал имена своих тайных доносчиков двадцать лет спустя!
Слушая Сергея, я погружался в полузабытую паранойю сорокалетней давности: страхи и подозрения, моральные дилеммы, постоянное осознание, что участвуешь в противостоянии добра и зла. Среди русской интеллигенции донос «в органы» всегда считался высшей степенью морального падения. Во времена сталинского террора такой донос неизбежно приводил к аресту, а часто и к расстрелу подозреваемого. Дни террора прошли, но страх перед Конторой и позор доносительства сохранились в среде образованных людей. Дубинин, который сам когда-то едва уцелел, должен был помнить, как в 1940-х его друзья и коллеги исчезали в ГУЛАГе. Он не мог не понимать, что делает нечто позорное. Его война с моим отцом давно закончилась; для него не было в этом никакой выгоды – зачем же он это сделал? Может быть, думал, что недовольный родственник мог передать свой сигнал в органы по другому каналу и рассказать, как ходил к Дубинину? И тогда недоносительство поставит под сомнение лояльность самого Дубинина?
Так или иначе, моральный облик Дубинина меня мало заботил – он, конечно, сукин сын, но, как говорится, Бог ему судья. Но вот обиженный родственник – это другое дело, семейное! Сергей не помнил его имени, но я знал, что им мог быть только один человек – Давид Ошмянский – Даник, первый муж моей сестры, который отказывался подписывать разрешение на выезд моей племянницы. Хотя Ольга с Даником больше не разговаривала, отец продолжал поддерживать с ним отношения, наводил мосты, пытался их помирить или как-то договориться, но из этого ничего не вышло.
Когда годы спустя Россия, наконец, открылась, Даник вдруг снова передумал, подписал согласие и сам уехал в Америку примерно в одно время с Ольгой, однако их отношения так и не наладились.
* * *
После разговора с Безруковым я позвонил Данику в Детройт, где он теперь обитал. После смерти отца я был единственным в семье, кто с ним еще разговаривал.
– Скажи, Даник, ты в 1982 году говорил с Дубининым о папе? – спросил я.
– Было дело.
– И рассказал ему, как мы с папой работаем на ЦРУ?
– Что-то в этом духе.
– Как ты мог? Ведь его тогда чуть не посадили!
– Ну, это не входило в мои планы. Я только хотел помешать им
