Анника попыталась рассмеяться, но смогла только тихо фыркнуть.
— Собственно, материала пока нет, — сказала она, — но министр культуры — самый вероятный виновник.
Шюман стремительно подался вперед, опираясь руками о край стола, встал с кресла и вышел из-за стола, не глядя на Аннику.
— Не знаю, хочу ли я и дальше все это слушать, — сказал он.
Анника привстала, следуя примеру шефа, почувствовала, что пол ускользнет из-под ног, и снова опустилась на стул и подняла с колен блокнот.
— На месте преступления был обнаружен след обуви тридцать шестого размера, — сказала она. — Следовательно, мы должны предположить, что преступление совершил либо ребенок, либо девушка, но более вероятной представляется версия взрослой женщины с маленькой ступней. Женщины практически никогда не становятся террористками самостоятельно, рядом с ними всегда находится мужчина. Рагнвальд спланировал преступление, а невеста его выполнила.
Шюман перестал мерить шагами кабинет и повернулся к Аннике, уперев руки в бока.
— Невеста?
— Они должны были пожениться — помощник священника Ёран Нильссон из Саттаярви и Карина Бьёрнлунд из Карлсвика, что близ Лулео. Я прочесала всех Ёранов Нильссонов и Карин Бьёрнлунд на государственном сайте фамилий и адресов и нашла, что соответствуют только эти двое.
— Террорист и министр культуры?
— Террорист и министр культуры.
— Они должны были пожениться через два дня после преступления?
Анника кивнула, удивленно посмотрев на шефа, и почувствовала, что пол под ногами перестал качаться.
— Откуда тебе это известно?
— Из объявления об обручении, опубликованного в «Норландстиднинген» за четыре недели до преступления.
Андерс Шюман скрестил руки на груди, покачался на пятках и посмотрел сквозь тонированное окно, выходившее на русское посольство.
— Ты на сто процентов уверена в том, что Карина Бьёрнлунд осенью 1969 года планировала выйти замуж за человека, который вскоре стал профессиональным убийцей?
Анника откашлялась и согласно кивнула. Шюман продолжил свои рассуждения:
— Из любви к своему суженому наш министр культуры нанесла ущерб государственному имуществу, убила одного часового и ранила другого?
— Этого я не знаю, но звучит очень логично, — сказала Анника.
Шеф вернулся на свое место и тяжело опустился в кресло.
— Сколько ей тогда было лет?
— Девятнадцать.
— Она уже жила с этим парнем?
— Тогда она еще жила дома со своими родителями в Карлсвике.
— Где она работала?
— В объявлении об обручении было сказано, что она студентка.
Шюман взял ручку и черкнул что-то на уголке одной из таблиц.
— Знаешь, — сказал он, посмотрев после этого на Аннику, — большей чуши я не слышал за всю мою жизнь.
Он бросил ручку на стол. В наступившей тишине она упала на бумаги с оглушительным треском, пол расступился под ногами Анники, и ей показалось, что она сейчас провалится в пропасть.
— Я рад, — продолжал Шюман, — что с этими сведениями ты пришла ко мне, а не к кому-нибудь другому. Надеюсь, ты никому не рассказывала весь этот бред?
У Анники закружилась голова, кровь прилила к вспыхнувшим щекам.
— Нет, — прошептала она.
— Ни Берит, ни Янссону, ни бабушке?
— Моя бабушка умерла.
Несколько секунд Шюман внимательно разглядывал Аннику, потом выпрямился.
— Хорошо, — сказал он и отвернулся. — С этого момента ты вообще больше не касаешься терроризма. Отныне ты не имеешь никакого отношения ни к Карине Бьёрнлунд, ни к этому чертову Рагнвальду, ни к взрыву в Лулео и вообще ни к чему такому, понятно тебе?
Анника откинулась на спинку стула, слушая, как шеф, дыша ей в лицо, диктует свою волю.
— Но, — попыталась возразить она, — разве не стоит по меньшей мере покопаться в этом деле дальше?
Шюман посмотрел на нее с таким удивлением, что у Анники перехватило дыхание.
— Ты хочешь, чтобы я поверил, будто разыскиваемый Швецией в течение тридцати лет террорист — девочка — подросток из норботтенской деревни, жившая с мамой и ставшая затем министром культуры в социал-демократическом правительстве?
Анника мелко вдохнула открытым ртом.
— Я не говорила об этом в полиции…
— И это к лучшему.
— …но считаю, что ее надо допросить. Может быть, есть какое-то нормальное объяснение…
Анника замолчала, когда раздался резкий сигнал селектора.
— Пришел Герман Веннергрен, — сказала секретарша сквозь треск на линии.
Шеф сделал три больших шага по кабинету, подошел к телефону и нажал кнопку ответа:
— Попроси его войти.
Он отпустил кнопку и посмотрел на Аннику. Она поняла, что он смотрит сквозь нее, думая уже совсем о другом.
— Я не желаю больше слушать этот вздор, — сказал он. — Можешь идти.
Она встала, удивляясь, что еще не рассыпалась на куски, подхватила блокнот ничего не чувствующими руками и взглянула на далекую, словно маячившую в конце длинного туннеля, дверь.
Она собралась с силами и побрела к выходу.
Андерс Шюман смотрел на закрывшуюся за Анникой Бенгтзон дверь с чувством грызущего разочарования.
Какая жалость, что это говорит Анника — Анника, которую всегда отличала такая аккуратность и такое честолюбие. Она, кажется, совершенно утратила чувство реальности, чувство меры. Она оторвалась от действительности и предалась каким-то фантазиям о террористах в правительстве вперемежку с убитым в Эстхаммаре центристом.
Он заставил себя сесть, повернулся на крутящемся кресле так, чтобы видеть свое отражение в темном стекле, постарался рассмотреть огромное бетонное здание под русским флагом.
Что он, как шеф-редактор, должен делать в такой ситуации? Обратиться к врачам? Может быть, Анника представляет опасность для себя и окружающих?
Ему стало тесно в кресле.
Он не видел у Анники суицидальных наклонностей и склонности к насилию. Единственное, что он мог со всей определенностью утверждать, — это то, что ее статьи стали совершенно безрассудными, и это был факт, с которым ему придется считаться. На Бенгтзон надо накинуть крепкую узду — так будет лучше и для нее самой, и для руководства.
Какая жалость, снова подумалось ему. Когда-то она казалась ему способной на большее.
Дверь кабинета распахнулась, и, как всегда, без стука в него ввалился Герман Веннергрен.
— Настало время выбирать войну, которую можно выиграть, — стиснув зубы, произнес он и бросил портфель на диван для посетителей. — Не угостишь меня кофе?
Андерс Шюман наклонился вперед, нажал кнопку селектора и попросил секретаршу принести два кофе. Потом он встал, выпрямился и подошел к диванам, на одном из которых, не сняв пальто, расположился Веннергрен. Шюман лихорадочно гадал, что означает этот скоропалительный и неожиданный визит председателя совета директоров.
— Плохие вести с поля боя? — спросил он, усаживаясь на диван по другую сторону стола.
Председатель протянул руку к замку портфеля и принялся играть с ним, раздражающе щелкая металлической скобкой.
— Есть победы и есть поражения. Но могу порадовать тебя: на твоем фланге я вижу победу, Я сейчас иду с совещания в избирательной комиссии объединения издателей, где я предложил твою кандидатуру на этот пост со следующего года. Бывший председатель перестал справляться с обязанностями, и ни у кого нет сомнения, что его надо менять. Мое предложение практически не встретило возражений ни у публицистов, ни у директоров.
Веннергрен, казалось, и сам был удивлен таким исходом дела.
— Возможно, они просто были в шоке от моего предложения, — сказал он. В этот момент вошла секретарша с подносом — кофе, сливки, пряники.
— Но я так не думаю, — сказал председатель правления, схватив пряник, прежде чем секретарша успела поставить поднос на стол. — Один из них назвал тебя коллективным капиталистом. Как ты думаешь, что он имел в виду?
— Все зависит от тональности — была она позитивной или негативной, и какой смысл он сам вложил в свое высказывание, — сказал Шюман, уклонившись от прямого ответа.
Герман Веннергрен, оттопырив мизинец и округлив губы, отпил кофе из фарфоровой чашки.
— Вполне возможно, что и другая сторона собирает силы, — сказал Веннергрен, сделав маленький глоток. — Нам еще рано откупоривать шампанское и праздновать победу, но мне кажется, что через тебя, как председателя объединения газетных издателей, я смогу оказывать влияние на его деятельность. Когда ты станешь председателем, я хочу, чтобы на первом же совещании ты поднял вопрос, имеющий первостепенное значение для семьи.
Андерс Шюман удобно откинулся на спинку дивана, сохраняя нейтральное выражение лица. Тем не менее положение вещей представилось ему со всей кристальной ясностью.
