Злая я стала.
Станешь тут… Хамов ставить на место так и не научилась, в школе не вытянула, с Сережей рассорилась… Слабая и никчемная…
Эх ты, а еще — Елка… Получилось совсем как в песенке: начали за здравие — «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…», а кончили за упокой — «Срубил он нашу елочку под самый корешок…». И по сему скорбному поводу всеобщая радость и веселье! Придумали же для детишек «добрую» песенку… Впрочем, и этой глупости никто не замечает.
Вру. Однажды читала, как поэтесса, написавшая стихи, пришла проситься в Союз писателей. Литературный начальник, по-моему Фадеев, узнав, кто перед ним, вспомнил: сам ребенком плакал, дойдя до последних строчек. Как, впрочем, и остальные дети. И (нет, скорее «но») согласие на прием дал. Сразу же. То, над чем в детстве плакал, теперь вызывало улыбку и умиление. Нормальная взрослая логика.
Вот и меня, кажется, тоже подрубили. И плакать по этому поводу тоже, видно, будут немногие.
P.S. Опять не спится. Заходила мама, посидела немножко. Спросила, почему такая грустная. Хотела рассказать, но вдруг поняла: если сейчас вывалю на нее все свои проблемы, скажу про больницу, до которой сегодня так и не дошла, про уход из школы — поворота назад не будет. Мама, конечно, и огорчится, но больше обрадуется.
А мне радоваться нечему. Получается, спасовала перед первыми же трудностями. Неудачница.
P.P.S. Перечитала — ужас! Ленка, ты что нюни распустила? Срочно бери себя в руки.
Завтра же! утром! как только проснешься! позвони Сереже, а то от дум голова лопнет.
Растяпа! Телефон-то так и остался в классе. Ладно, сейчас уже все равно.
И из школы никуда не уйду. Танюша смогла, почему я — нет? И кто будет учить Илюшку? Фигу с маслом всем совам и воблам, а не мое увольнение! Ведь говорят же: что нас не убивает, то делает сильнее.
Значит, я стану очень-очень сильной.
И уж тогда — держитесь!
Эпилог
Хоронили Елку, как и положено, на третий день — в пятницу. День выпал рабочий, и, когда гроб вынесли и поставили у подъезда для прощания, народа вокруг него, даже с учетом непременных сердобольных соседок, собралось немного. Не было среди них и двух самых дорогих ей людей. У матери накануне случился уже второй за день сердечный приступ; она пыталась уговорить врачей дать ей возможность проводить дочь, но те увезли ее в больницу. Настояли на этом все, кто был в тот момент в доме: состояние хозяйки вызывало куда более серьезные опасения, чем приличествовало случаю. Пережив страшное время и самого первого, оглушительного, истошного крика, и долгих, исступленных, безутешных рыданий, и рвущих душу невнятных путаных причитаний, пережив все это и обессилев, она призраком сидела у гроба, не видя и не слыша ничего вокруг. По щекам тихо катились слезы, изъеденную ими кожу нестерпимо жгло, но она и этого не замечала… Иногда она привставала, но единственно для того, чтобы, поправляя на лбу дочери бумажный венчик или вложенную в руки иконку, незаметно коснуться тела, — вдруг вместо мертвой, а потому чужой плоти окажется ее маленькая девочка? Вдруг жива? Близкие небезосновательно боялись, что самих похорон, а тем более прощания на кладбище женщина не выдержит. Потому, когда врачи скорой категорично заявили: срочно ложиться в стационар, или можно сразу заказывать могилу на две персоны, с облегчением вздохнув, настояли на госпитализации.
Тем более что с организационной точки зрения присутствие матери являлось абсолютной формальностью. Руководство похоронами и десятком сопутствующих печальным проводам мелких, но обязательных дел с самого начала взяла на себя отцовская сестра Нина, та самая, с которой знались от случая к случаю. Нежданное ее появление стало настоящим спасением, поскольку мать Елки, даже пока находилась дома, не могла связно произнести за раз и пары предложений.
В подспорье тетке была шустрая Ирка, и вместе они без излишней суеты и накладок устроили все: оформили документы, нашли через знакомых хороших читалок, договорились насчет катафалка и могилы, заказали в кафе щедрые поминки. Наконец-то Ирина могла тратить на подружку деньги, и та не возражала.
От школы Сова делегировала несколько свободных от экзаменов учителей, выдав им из профсоюзной кассы деньги на венок. Добровольцев оказалось немного: странная, непонятная смерть, которую уже опутала липкая паутина сплетен и оговорок, отпугивала. Помимо разнарядки шли только Мадам, Лиля, Наталья, Муму и Вобла. Первые — как близкие коллеги, последняя — как жадная охотница до всякого рода сборищ. Хотя поводов для пересудов у нее уже было более чем достаточно. Взять, к примеру, что из учителей она последняя видела Елену Константиновну живой, а уж при каких интересных обстоятельствах — отдельный разговор… Почему пришла Муму, и уж тем более почему плакала горше многих, большинство так и не поняли. Списали на слабые нервы.
Класс приходил накануне. Привезенное из морга Елкино тело уже лежало прибранное, а весь положенный по случаю антураж — горящие тонким огоньком церковные свечи, бормочущие молитвы богомольные старушки, густо наставленные на столике разномастные иконки — находился на своих местах.
Быстро, в считаные секунды, набилось полквартиры. Первые, вынесенные взбудораженной толпой к самому гробу, испуганно колыхнулись было назад. Задние, отступив, но ничего не поняв и не увидев, настойчиво двинулись вперед. Эта живая волна качнулась еще пару раз, прежде чем замерла в неловком ожидании. Что делать и что говорить в таких случаях, никто из ребят не знал.
Бабульки на массовый приход тут же отреагировали, усилив и громкость, и внятность чтения.
— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй на-а-ас, — затянули они тонкоголосо, с особым рвением — за упокой светлой души и в назидание молодым — осеняя себя крестным знамением и отбивая поясной поклон.
Ученики же, сбившиеся кучкой, переминающиеся с ноги на ногу и пугливо озирающиеся вокруг, больше походили на табунок молодых игривых жеребят, вдруг загнанных с приволья зеленого лужка в тесную мрачную конюшню.
— Пресвятая Троице, помилуй на-а-ас…
Выручила сноровистая тетка. Протиснувшись меж девчат, она подошла к гробу. Хозяйским взглядом окинула вокруг — все ли в порядке? — чуть поправила покров и, смягчив взор, склонилась над Елкой:
— Вот, Леночка, к тебе ребята пришли попрощаться.
— …Господи, очисти грехи наша-а-а, — фоном текла распевчатая молитва.
— Ты людей любила, и люди тебя любили.
— …Владыко, прости беззакония наша-а-а…
— Видишь, не забыли тебя, уважили.
— …Святый, посети и исцели немощи наша-а-а…
— Жаль, не дал Бог тебе здоровья пожить.
— …имене Твоего ради-и-и.
Тетка говорила обыкновенно, без слезливых причитаний и подвываний, и все как-то разом успокоились. Даже обязательный страх от близости смерти, до того представлявшейся выдумкой, мрачной фантазией, но внезапно обретшей и вид, и запах, немного отступил.
— Да вы не бойтесь, подходите, — кивнула женщина в сторону гроба. — Она как живая.
— А что… что с Еленой Константиновной случилось? — Яковлева и тут оказалась смелее всех.
— Она, детки, с малолетства сердечница. Правда, до операции дело не дошло. Да я немного знаю, про то надо мать спрашивать, она все диагнозы наизусть помнит. Сколько лет Леночку выхаживала, по врачам водила, уж думала — все, Бог миловал. Но гневить его не стоит… Бог ее и сейчас пожалел, легко взял — во сне умерла, не мучилась…
— Зачем же она, больная, в школе работала?! Надо было дома сидеть, — буркнул Хохлов.
На него, испугавшись неуместной грубости, торопливо зашикали.
— Зато жила бы, — отрезал он, не желая оправдываться.
На это сказать было нечего. Тетка вздохнула:
— А про то Леночку надо спрашивать, да поздно теперь…
Один за другим Елкины ученики подходили к гробу. Одни сразу торопливо отходили, другие робко заглядывали в лицо, на фоне ее любимого «василька» казавшееся еще бледнее. Лишь самые смелые вскользь касались обшитой бязью доски или даже укрытых покровом твердых носков похоронных туфель, но тут же боязливо отдергивали руки.
Неловкое и неумелое прощание прошло быстро, и вот уже, облегченно выдохнув, из квартиры вышел последний.
— …и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…
На сами похороны из класса мало кто пришел, у многих с утра были экзамены. Они, конечно, к выносу закончились, но ведь вроде как уже попрощались. В шестнадцать лет кажется, что незаменимых нет, что в жизни встретишь еще немало хороших людей, и только спустя много лет запоздало понимаешь: не так уж много их, оказывается, и попалось. Ведь говорят еще: невосполнимая утрата. Пройдут годы, прежде чем Яковлева, Лажина и даже Хохлов поймут, что Елка в их жизни как раз такой и оказалась — заменимой, но невосполнимой.
