об этом не говорилось.
Меня пускали к Ионе Петровичу в любое время. Обычно я приходила под вечер. Больница была переполнена. Шумилова поместили в кабинете главврача. Он все еще был белее своей подушки, а острый нос его казался еще острее на осунувшемся лице.
И каждый вечер я рассказывала ему, как идет дело,
В субботний вечер я пришла в больницу позже, потому что к Шумилову поехал Самсонов.
Иона Петрович встретил меня как-то странно: долго разглядывал меня, словно искал и не находил во мне чего-то совершенно необходимого. Потом он сказал:
— Конечно, народный следователь должен бы обладать более представительной наружностью...
Знакомые слова заставили меня съежиться от опасений.
— В понедельник вас вызовет губернский прокурор. Только смотрите, не сдрейфьте, — сказал Шумилов и больше ничего не добавил, а я не решалась спрашивать.
Когда я выходила из больницы, дул сильный ветер и гнал вороха желтых листьев. Лето было позади. Наступала холодная осень. Это было ясно, и ничего нельзя было с этим поделать.
Я вспомнила, что минул год моей работы у Шумилова. И зашла к шикарному нэповскому сапожнику Вильяму Шафиру и поскорее заказала высокие кожаные ботинки со шнуровкой спереди. Я так торопилась, потому что нэп был на исходе, и Вильям Шафир был тоже на исходе.
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Я покрутилась около вагона, ожидая, что вот-вот появится знакомая фигура в длинной шинели с железнодорожными петлицами. Но никого не было.
Володя встретил меня уже на выходе из тоннеля. Я стояла посреди Каланчевской площади в совершенной растерянности.
Не то чтобы меня смутил страшный шум и суета, хотя, конечно, этого имелось много больше, чем даже на нашем знаменитом Пречбазе. Кутерьма была невероятно пестрой. Громоздкие автомобили неизвестных мне заграничных марок обгоняли узкие санки с толстыми кучерами на козлах. Казалось, что сани, которые, вероятно, катили лихо, стоят на месте, а возницы горячат коней и дергают локтями, вроде бы они мчатся, для какой-нибудь киносъемки.
Пешеходы с настырностью самоубийц бросались прямо под копыта лошадей, непонятным мне образом возникая целёхонькими на противоположном тротуаре.
Люди выглядели тоже по-разному: то прилично, даже хорошо одетые, то обтрепанные, то в привычных кожаных куртках, то в модных «регланах».
Все разбегались в разных направлениях, как будто гонимые центробежной силой. Только снег, который тоже падал очень быстро, словно подчиняясь общему ритму, косил в одну сторону.
Но главное, что поразило меня и я прямо-таки не могла оторвать от них глаз, это афиши. На них мелькали знакомые фамилии: Рейзен, Максакова, Ирма Яунзем... Степан Кузнецов выступал в каком-то «Зимнем Эрмитаже»...
Почти все они приезжали к нам на гастроли. Но сейчас я вдруг осознала, что буду жить в одном городе с ними, видеть и слушать их, когда захочу. Еще я заметила чайку, распростертую над длинным, в два столбца перечнем знакомых пьес. Это была захватывающая литература, запросто развешанная на заборах. На нее летел торопливый косой снег.
Тут меня и обхватил своими ручищами Володя Гурко. Он был в длинной шинели, перекрещенной новенькими ремнями, скрипевшими при каждом движении. Кроме того, он еще издавал легкий звон: у него на сапогах были шпоры!
— Володечка, ты в кавалерии? — радостно удивилась я.
— С чего ты взяла? На транспорте — как всегда.
— А шпоры?
— Такая форма. — Володя подхватил мой чемодан, мы вошли в переулок.
— Вот! — гордо указал Володя на узкие санки. На козлах сидел молодой человек в шинели и фуражке, как у Володи, из чего было видно, что выезд служебный.
Очарованная необыкновенными афишами, я заметила крупные буквы еще какого-то анонса: «Яков Рацер».
— Володя, кто это, Яков Рацер? — замирая, спросила я. — Певец? Скрипач?
— Нэпман, — ответил Володя, — дрова, уголь, пиломатериалы.
...Мы обменялись короткими репликами, из которых ничего существенного друг о друге не узнали. Между тем сани свернули в неказистый кривой переулок, оттуда в другой такой же и пошли петлять по улочкам, поразившим меня обилием старых домов вперемежку с ободранными часовнями и пустырями. Москва, которая мне всегда представлялась Кремлём, Большим театром и консерваторией, казалось, существует где-то за тысячу верст отсюда.
Сани остановились около приземистого, когда-то белого, а теперь серого, с осыпавшейся штукатуркой дома.
Володя сказал:
— Это наше транспортное общежитие. Вот тебе ключи, второй этаж, моя дверь первая налево.
— Как, ты уезжаешь?
— Служба! — бросил Володя и озабоченно скрипнул ремнями.
Сани отъехали, оставив меня одну перед обшарпанной дверью.
В коридоре пахло кошками и подгоревшей пшенной кашей.
Я вставила ключ в замочную скважину, но повернуть его мне не удалось. Опустив чемодан на пол, я примерялась так и этак, ключ не поддавался.
Пока я шебуршилась около двери, рядом, из соседней комнаты, послышался женский голос:
— Кто там?
Я растерянно ответила, что приехала к Гурко и не могу открыть дверь.
— А вы и не откроете, — сообщили мне жизнерадостно, — идите сюда.
В неубранной комнате сидела молодая тощая женщина с колкими глазами. Она кормила грудью ребенка.
Я попросила разрешения оставить чемодан до вечера. Мне не терпелось поскорее добраться до Кремля, Большого театра и консерватории.
Я чувствовала, что должна сделать это немедленно, как будто мне предстояло сегодня же покинуть Москву, у меня было именно такое ощущение...
На Тверской, рядом с кино «Арс», приютилась маленькая шашлычная. Я решилась зайти туда именно ввиду скромности заведения.
Конечно, меня привлекала «Большая Московская» на площади Революции, со своим внушительным подъездом и вереницей извозчичьих саней перед ним. Удивительным образом на них сохранились от старых времен бархатные полсти, обшитые мехом, который показался мне даже собольим. А на извозчиках были синие поддевки и черные шляпы с загнутыми кверху полями. Ну, это еще куда ни шло, но откуда взялись молодые, холеные жеребцы, перебирающие стройными ногами с перевязанными бабками, словно боксер на разминке? Наверно, коннозаводство тоже «в порядке нэпа» передали частникам. Я была
