— Значит, ты ими уже пользовался?
— Сотни раз. Слушай:
Скорей вина сюда! Теперь не время сну,Я славить розами хочу ланит весну.Но прежде Разуму, докучливому старцу,Чтоб усыпить его, в лицо вином плесну[57].
— Как здорово! — Ли скомкала покрывало, смахнув на пол половину лежавшего на кровати барахла. — Возьми меня сейчас же! Возьми, мой жеребец-трубадур.
Зазвонил телефон.
— Кто-то очень неудачно выбрал время, — рассмеялась она. — Это тебя. — Ли отдала трубку.
— Да?
— Джон, это Клив. Чем занимаешься?
— Декламирую Ли Монтане всего Омара Хайяма. Хочешь послушать?
— Очень смешно… Я решил, что тебе следует знать — Дороти, пожалуй, не выберется.
Похороны состоялись в мрачном, построенном в пятидесятые годы крематории в Западном Лондоне. Естественно, мрачном, размышлял Джон. Кому придет в голову строить веселый, смешливый, жизнерадостный крематорий. Но эта мрачность была неправильной. Какой-то запредельной, самой квинтэссенцией мрачности. В ней угадывался подчиненный определенной цели, невыпирающий вкус. Красный кирпич и белый камень контузили собственным самоуничижением — муниципальный проект того времени, когда власти устали слушать упреки, что крематории похожи на супермаркеты, танцзалы и многоквартирные дома — тот же склочный подтекст. И получилось что-то вроде всебританского фестиваля танцев на прахе. Остается надеяться, что прожектора никогда опять не взметнутся в небо, но если бомбы с присущей им неизбежностью снова упадут на землю, об этом здании никто не вспомнит. Архитектура пятидесятых годов страдает тем, что не обладает протяженностью во времени. Крематорий выглядел однодневкой. Но, может быть, так и следовало, если рассматривать сей чертог в качестве напоминания о бренности жизни. Жизни вообще, и в особенности несчастной жизни Дороти.
Хеймд припарковался снаружи, и Джон в одном из своих теперь многочисленных костюмов вошел внутрь и миновал тут же забывшийся сад забвения. Сборище представляло собой выжимку для «Ридерз дайджест» из вечеринки на дне рождения покойной. Люди стояли кучкой и ждали, когда появится главный мясник и распорядится тем, чему суждено поджариться. Осиротевшая седовласая мать Дороти, с красными глазами и перекошенным ртом, в твидовом пальто катышками стояла рядом с Петрой, а та бросала на Джона из-под насупленных жучиных бровей темные, дикие взгляды.
— Пришел? — Клив чувствовал себя неуютно в сером пиджаке, неподходящих брюках и таком же неподходящем, непокорном галстуке.
— Симпатичный галстук.
— Она бы оценила. Взял в «Оксфаме». Нехорошо, что ты не пришел в больницу.
Джон собирался, но понадобился Ли на обеде в честь присуждения почетных премий. Она наотрез отказалась идти одна. Потом был коктейль, фильм и ужин с толстосумами. Лицо Ли вытянулось, она надулась. Долго уговаривать Джона не понадобилось. Он убеждал себя, что Дороти не требовалась его банальная, фальшивая печаль, чтобы реинкарнироваться в новую жизнь. Но тем не менее испытывал чувство вины.
— Она ведь была в коме?
— В самом конце да. Ей нашли донора, появилась надежда, но вот… Ужасно! Послушай, Джон, понимаю, что здесь не место… Не мог бы ты кое-что для меня сделать? Будь помягче с Петрой. Она… мы… вроде как единое целое. Ничего официального, но это наши первые денечки и она еще не очень в себе. Чушь, конечно, но Петра мне по-на-стоящему нравится. Пожалуйста, не отталкивай ее.
— Разумеется, не буду. Я рад за вас. Для меня это большое облегчение.
Но облегчения не наступало. Наоборот, сердце стало кровоточить. Джон заметил это вместе с уколом ревности. Он не хотел Петру, не помышлял о ней. Глубоко увяз в неких отношениях с Ли. Ему нравился Клив. И все же, и все же…
Служба была слишком скудной, чтобы показаться мрачной. Несколько слов произнес викарий, но он не знал ни одного из присутствующих — ни живых, ни мертвых. Никто не пропел гимн. Миссис Пейшнз прочитала новый универсальный перевод Послания апостола Павла коринфянам. Послышался вибрирующий гул транспортера, и гроб, подергиваясь, совсем не торжественно, скрылся за поллоковским[58] театральным занавесом на пути в печь. В переднем ряду всхлипнула Петра — этаким великим придыханием горя, — и Джон вспомнил корчившееся на кровати нелюбимое скукоженное тело Дороти и ее крик: «Пожалуйста, не надо! Не надо!»
Потом они жадно пососали сигареты на улице и посмотрели на пять несчастных букетов цветов с переднего двора.
— Ты выпьешь с нами? — спросил Клив.
— Да.
— Хорошо. Тогда пошли на автобус.
— У меня здесь машина. Я вас подвезу.
Клив, Дом и Пит скользнули в «мерседес» и мрачно покосились на Хеймда. Они ехали в молчании. Возмущение казалось осязаемым. Лимузин с шофером был ярким свидетельством того, насколько Джон отошел от их коллективной жизни.
— Не возражаете, если я закурю? — спросил Дом за спиной у Хеймда.
— Нисколько, — ответил Джон.
Вечер еще не наступил, и в пабе было пусто. Они заперлись на поминки в задней комнате. На столе стоял скромный поднос с сандвичами. Каждый старался сказать о Дороти приятные, ностальгические слова. Но когда доходило до дела, тянули пиво, пялились на собственные ботинки: ничего не приходило в голову, и поэтому они лгали.
— Ей бы понравилась служба, — брякнул Клив. — Вышла потешная.
— Да, — согласился Дом. — У нее было хорошее чувство юмора.
— Не унывала, — поддакнул Пит.
— Живая душа, — заключил Клив.
Нелепое выражение пало на не внемлющий пол.
— И сексуальная, — с надеждой паснул Пит.
— Согласен, — принял пас Дом. — Вспомните, какую она надела на день рождения вещицу. Убийственно сексуальное тело.
И это безропотно поглотил глухой ковер.
— Ее будет всем недоставать. Нам — само собой. Но еще куче народу. Многие толком ее и не знали, а тронуты. Захожу к знакомому газетчику, а он спрашивает: «А где твоя подружка? Сто лет ее не видел». И таких масса.
— Давайте за Дороти, — прервал излияния Джон и поднял стакан. — Сексуальную, смешливую, незабвенную. — Он попытался вспомнить ее лицо, но оно уже уплыло из памяти. Осталась только спина, когда Дороти стояла на кухне и помешивала Петре чай.
В двери замаячили два решивших поиграть здоровенных парня.
— Слышь-ка, вроде как кто-то помер.
— Именно. — Клив запальчиво шагнул навстречу. — Дороти. Она частенько здесь выпивала.
Парни переглянулись и пожали плечами.
— Не врубаемся. Вы здесь надолго? — Один из них был тот, кого так старательно обхаживала и пригласила на день рождения Дороти. Ее последняя надежда.
Через некоторое время поминки переместились за их постоянный столик в пабе. Зал заполнялся ранними посетителями, которые забежали принять «по одной». Приехала Петра, которая провожала на вокзал мать покойной.
— Привет, Джон. — Она поцеловала его в щеку. — Все-таки нашел время?
— Что будешь пить? Моя очередь заказывать.
— Виски. Но здесь не принимают кредитные карточки. — Петра пошла с ним к стойке. — Я хочу тебе кое-что сказать.
Джон заметил, как занервничал Клив у него за плечом.
— А подождать нельзя? Позвоню тебе на неделе.
— Нет. Надо решить сейчас. Прежде всего вещи. Заберешь?
— Пусть остаются. Там ничего существенного — шмотки, книги. Выброси.
— Как ты можешь так говорить! В этих вещах наша общая жизнь.
— Извини. Я не это имел в виду. Просто не хочу, чтобы они были у меня.
— У тебя теперь вещи получше?
— И жизнь получше.
— Знаешь, я тебя ненавижу. — Прямота признания уязвляла. — Очень сильно. — У Петры на глаза навернулись слезы. — Ушел, а обо мне не подумал. Как жестоко! Но ты всегда был такой. — Она говорила все громче. — Даже Дороти не навестил, хотя знал, что она умирала.
Паб притих и стал прислушиваться.
— Тебе на нее наплевать! На меня, на всех нас! Пришел всех похоронить, будто мы умерли. Подонок! Чтоб ты СПИД подцепил. И рак тоже, и подох в одиночестве. Чтоб ты обожрался наркотиков и твоя печенка распалась.
Петра гнала высоченную волну горя, худое тело натянулось, как стальной буксирный трос. Она источала оскорбленное достоинство и переполнялась холодной брехтовской правоты.
— Буду вечно тебя презирать! — Она дернула головой и ударила Джона по щеке. Она продолжала бы его бить. Но железная рука перехватила кисть, вывернула за спину, и Петра рухнула на колени. Между ними стоял Хеймд.
— Черт! — Из-за стола на него полез Клив.
Послышался звонкий шлепок, будто Хеймд отбил в регби мяч, и Клив опрокинулся на стул.
— А вы двое не вздумайте. — Хеймд указал на Дома и Пита.
Из-за стойки угрожающе вышел бармен.
— Пошли в машину, пока хуже не стало, — проговорил Хеймд. Джон повернулся к Петре. — С ней все в порядке. В машину!
