Якко не дал ей продолжать.
— Тут происходит что-то странное, — сказал он Егору Петровичу, — она вне себя; я вам советую послать за лекарем.
— Да что ж она вам сказала? — спрашивал Егор Петрович.
— Ничего, — отвечал Якко, — вы не должны ее бояться; она больна, на нее находит… Пошлите за доктором, повторяю вам, пусть он ее увидит в этом положении.
— Пожалуй, — отвечал Егор Петрович. — Иван Христианович недалеко от нас живет и по вечерам бывает дома. — Послали за лекарем, а Эльса все сидела против огня, то смеялась, то говорила непонятные речи, то складывала руки, как будто умаливая кого о чем. Якко с любопытством ее рассматривал, положив, во что б ни стало, дождаться разрешения этой загадки.
Через четверть часа пришел Иван Христианович, чопорный немец, в коричневом кафтане, с укладными пуговицами; в руках у него была трость с костяным набалдашником; он очень важно постукивал ею, поплевывая со стороны на сторону, ибо имел привычку беспрестанно жевать табак, что тогда почиталось универсальным лекарством от всех болезней.
— Где ж больная? — спросил он по-немецки.
— Меня почитают больною, — отвечала Эльса на немецком языке. Удивление Якко было невыразимо. Он знал, что в обыкновенном состоянии Эльса не знала ни слова по-немецки.
— Что же ты чувствуешь, мое милое дитя? — сказал Иван Христианович.
— Добрый лекарь, неразумный лекарь, ты хочешь лечить меня. Знаешь ли ты, кого ты хочешь лечить? Умеешь ли ты лечить огнем и пламенем? Смотри, сестрица смеется над тобою, добрый лекарь, неразумный лекарь.
Иван Христианович слушал, слушал ее с удивлением — нюхал табак и ничего не понимал.
Между тем огонь гас мало-помалу в очаге, луна сокрылась за ближним домом: с тем вместе уменьшалась говорливость Эльсы. Наконец она как будто проснулась.
— Где я? Что со мною? — сказала она по-фински. Доктор щупал у ней пульс, Зверев и Якко смотрели на нее с участием. Между тем Якко рассказал лекарю все происшедшее.
Нахмурив брови и усердно нюхая табак, Иван Христианович проговорил:
— Странное дело, но бывали такие примеры, от действия жара нервные духи подымаются и действуют на головной мозг; а оттого мозг приходит в нервное состояние, так и Цельзиус пишет; впрочем, пироманция, или гадание огнем, была известна и древним и производила у них подобные явления; странно, что она и доныне сохранилась. Но бояться нечего! Уложите больную в постель, я вам пришлю из дома одно славное лекарство, которое, как доказывает наш славный голландский врач Фан Андер [95], помогает от всех болезней, а именно: опиума. Давайте ей каждый день по четыре капли, да поите ее больше кофеем, и вы увидите, что всю блажь с нее как рукой снимет.
На другой, на третий день бедная Эльса в самом деле была больна от действия универсального лекарства, на четвертый она уж почти не вставала с кресел; то делалось у ней волнение в крови, то сонливость.
Бедное дитя природы ничего не понимала, что с нею делают: зачем держат ее взаперти, зачем вливают в нее какое-то снадобье, которого действие, однако же, казалось ей довольно приятным; но часто она забывала все происходящее, и все ее внимание обращалось к герою финских преданий, славному Вейнемейнену. Она вспоминала, как он из щучьих ребер сделал себе кантелу, как не знал, откуда взять колки и волос на струны, и в забытьи напевала:
Рос в поляне дуб высокий:Ветви ровные носил онИ по яблоку на ветвиИ на яблоке по шаруЗолотому, а на шареПо кукушке голосистой.И кукушка куковала.Долу золото струилось,Серебро лилось из клева,Вниз на холм золоторебрый,На серебряную гору:Вот отколь винты для арфыИ колки для струн взялися.Из чего же струн добуду.Где волос найти мне конских?Вот, в проталине, он слышит,Плачет девушка в долине,Плачет — только вполовину,Вполовину веселится,Пеньем вечер сокращаетДо заката, в ожиданьи.Что найдет она супруга,Что жених ее обнимет.Старый, славный ВейнемейненСлышит жалобу девицы,Ропот милого дитяти.Он заводит речь и молвит:«Подари мне дар, девица!С головы один дай локон.Пять волос мне поднеси ты,Дай шестой еще вдобавок.Чтоб у арфы были струны.Чтобы звуки получилоВечно юное веселье».И дарит ему девицаС головы прекрасный локон,Пять волос еще подносит,Подает шестой вдобавок.Вот отколь у арфы струны,У веселья звуки взялись [96].
Но вдруг голос Эльсы возвышается; глаза блистают, и она с гордостью напевает:
Так играет Вейнемейнен:Мощный звон летит от арфы,Долы всходят, выси никнут,Никнут выспренные земли.Земли низменные всходят,Горы твердые трепещут,Откликаются утесы,Жнивы вьются в пляске, камниРасседаются на бреге,Сосны зыблются в восторге.Сладкий звон далеко слышен,Слышен он в шести селеньях,Оглашает семь приходов,Птицы стаями густымиПрилетают и теснятсяВкруг героя-песнопевца.Суомийской арфы сладостьВнял орел в гнезде высоком,И птенцов позабывая,В незнакомый край несется,Чтобы кантелу услышать.Чтоб насытиться восторгом.Царь лесок с косматым строемПляшет мирно той порою,А наш старый ВейнемейненВосхитительно играет,Тоны дивные выводит.Как играл в сосновом доме,Откликался кров высокий,Окна в радости дрожали.Пол звенел, мощенный костью,Пели своды золотые.Проходил ли он меж сосен,Шел ли меж высоких елей —Сосны низко преклонялись,Ели гнулися приветно,Шишки падали на землю,Вкруг корней ложились иглы.Углублялся ли он в рощи,Рощи радовались громко;По лугам ли проходил он, —У цветов вскрывались чаши,Долу стебли поникали.
Но часто слова песни сближались с ее собственным положением, и она жалобным напевом отвечала Вейнемейнену, когда он спрашивает плакучую развесистую березку, о чем она плачет:
Про меня иной толкует,А иной тому и верит,Будто в радости живу я,Будто вечно веселюся.Оттого, что я, бедняжка,Весела кажусь и в горе,Редко жалуюсь на муки,У меня, у горемыки,У страдалицы, ведь частоЛетом рвет пастух одежду;У меня, у горемыки,У страдалицы, ведь частоНа печальном здешнем месте,Середи лугов широкихВетви, листья отнимают,Ствол срубают на пожогу,На дрова нещадно колют.Были люди и точилиТопоры свои на гибельГоловы моей победной.Оттого весь век горюю,В одиночестве я плачу,Что беспомощна, забыта,Беззащитна, я осталасьЗдесь для встречи непогоды,Как зима приходит злая.
И к концу песни Эльса начинала плакать и плакала горько. Так заставал ее Якко, и все его старание утешить, вразумить ее было тщетно. Странная привязанность к родине еще более усилилась в Эльсе ее затворничеством. Якко не знал, что и делать: в продолжение трех месяцев образование Эльсы нимало не подвинулось; ее понятия не развивались; все народные предрассудки пребывали во всей силе; оставить ее в доме Зверева — не было возможности; жениться на ней — одна эта мысль обдавала Якко холодом; он невольно сравнивал свое состояние с прекрасною машиною, в которой было только одно колесо неудачно сделанное, но которое нарушало порядок действия всех других колес; он не мог не сознаться, что Эльса была для него помехою в жизни; его внутреннее неудовольствие отражалось в его словах, а Эльса оттого еще пуще горевала.
А между тем Эльса была прекрасна, между тем в ее глазах светилось ему родное небо, баснословный мир детства, и Якко по-прежнему уходил домой с отчаянием в сердце.
Наступил ноябрь месяц. В продолжение нескольких дней лил сильный дождь, и морской ветер выгонял Неву из берегов. Однажды утром Якко сидел в уединенной комнатке, отведенной ему в адмиралтействе, и, углубившись в работу, не замечал, что вокруг него происходило; между тем весь город был в волнении, вода возвысилась непомерно, жители прибережных частей города перебирали свои пожитки на чердаки, а в некоторых местах уже взбирались и на крыши; высокой гранитной набережной еще не существовало; ныне незамечаемая прибыль воды в 1722 году была истинным бедствием для города; Якко взглянул в окошко: адмиралтейская площадь обратилась в море, по ней неслися лодки, бревна, крыши, гробы. Дом Зверева находился в части города, наиболее подверженной наводнению; мысль об участи, ожидавшей это семейство, поразила Якко; но как помочь ему, как дойти до него? Волны уже били в верхнее звено нижних этажей! В отчаянии ломая руки, смотрел Якко на разлив Невы и приискивал средство выйти из дома чрез окошко. В эту минуту он смотрит: небольшой катер с переломленною мачтою несется по Неве; два матроса тщетно стараются вытащить обломок мачты, погрузившейся в воду, или перерубить веревки; уже катер перегнуло на одну сторону; на корме стоит человек высокого роста; черные его волосы разметаны по плечам; одною рукою он стиснул руль, другою ободряет потерявшихся матросов, но — еще минута, и катер должен опрокинуться. Якко смотрит, не верит глазам своим — это сам государь!
