Постепенно тюрьма регламентировалась, но в сущности мало что переменилось. «Кладбища живых» и «мертвые дома» стоят на старых местах, и в них идет та же жизнь прозябания. Пожалуй, стало в некоторых отношениях хуже. Разве мы не слышим постоянно сообщений о массовых избиениях в тюрьмах, об обструкциях заключенных,[339] о голодовках, и таких, о которых мы не знали в царское время (напр., ср. Тарабукин 16 дней), о голодовках десятками, сотнями и даже больше — однажды голодала в Москве вся Бутырская тюрьма: более 100 человек; о самоубийствах и пр. Ошибочно оценивать эту большевистскую тюрьму с точки зрения личных переживаний. Люди нашего типа и в царское время всегда были до некоторой степени в привилегированном положении. Было время, когда социалисты, по крайней мере, в Москве пользовались особыми перед другими льготами. Они достигли этого протестами, голодовками, солидарным групповым действием они сломали для себя установившийся режим. До времени — ибо жестоко расплатились за эти уступки и эти льготы.
Перед нами записка ныне официально закрытого в Москве политического Красного Креста, поданная в 1922 г. в Президиум В.Ц.И.К. Эта записка начинается словами:
«Политический Красный Крест считает своим долгом обратить внимание Президиума на систематическое ухудшение в последнее время положения политических заключенных. Содержание заключенных вновь стало приближаться к практике, которую мы наблюдали в первые дни острой гражданской борьбы, происходившей на территории Советской России… Эксцессы, происходившие в нервной атмосфере 1918 г…. теперь вновь воспроизводятся в повседневной практике…»
В России люди привыкли ко всему, привыкли и к тюрьме. И сидят эти сотни и тысячи заключенных, иногда безропотно, с «серым землистым опухшим лицом», с «тусклыми и безжизненными глазами»; сидят месяцами и годами в подвалах и казематах (с особыми железными щитами от света и воздуха) бывших Чрезвычайных комиссий, а ныне Отделов Государственного Политического Управления. «Всякий дух неповиновения и самостоятельности свирепо и беспощадно преследуется». И это положение одинаково будет для Одессы, Орла, Москвы и Петербурга, не говоря уже о глухой провинции.
Вот яркое описание политической ссылки Г. М. Юдович, отправленной осенью 1921 г. из Москвы в г. Устьсысольск Северодвинской губ., повествующее о странствованиях по провинциальным тюрьмам.[340]
«Поздно ночью прибыли мы в Вологодскую пересыльную тюрьму-Начальство встретило нас с первой же минуты самой отборной трехэтажной руганью…
— Стань сюда!..
— Не смей! Не ходи! Молчать!..
Стали отбирать многие вещи. В нашем и без того крайне тяжелом, беспомощном положении каждая вещь — какая-нибудь лишняя ложка или чашка — имела важное значение. Я начала возмущаться и протестовать. Это, конечно, ни к чему не привело.
Затем стали „загонять“ нас по камерам.
Подошла я к двери предназначенной мне общей женской камеры и ахнула. Нет слов, чтобы передать этот невероятный ужас: в почти полной темноте, среди отвратительной клейкой грязи копошились 35–40 каких-то полуживых существ. Даже стены камеры были загажены калом и другой грязью…
Днем — новый ужас: питание. Кормят исключительно полусгнившей таранью. Крупы не выдают — берут себе. Благодаря тому, что Вологодская тюрьма является „центральной“ и через нее беспрерывной волной идут пересылаемые во все концы, — толчея происходит невероятная, и кухней никто толком не занимается. Посуда не моется. Готовится все пополам с грязью, В котлах, где варится жидкая грязная бурда, именуемая „супом“, черви кишат в ужасающем количестве…»
За Вологдой Вятка.
«Условия здесь мне показались несколько лучше Вологодских. Камеры — большие, и не такие уже загаженные.
Я потребовала, было, умыться; но мне предложили, прежде всего, зайти в камеру, „а там видно будет“…
В большой женской камере — 40 человек. „Политическая“ — я одна. В камере 9 откидных кроватей-коек, выложенных досками. Ни матрацев, ни подушек, ничего. На койках и просто на полу лежат оборванные, — некоторые почти голые, — полутрупы…
Пол цементный. Почти никогда не моется…
Не припомню другой такой кошмарной ночи, как проведенная в Вятской тюрьме. Насекомых мириады. Заключенные женщины мечутся, стонут, просят пить… У большинства — высокая температура.
К утру 17 человек оказываются заболевшими тифом. Подымаем вопрос о переводе их в больницу — ничего не можем добиться…
В 8 час. вечера принесли „суп“. Ничего подобного я еще не видала: суп сварен из грязных лошадиных голов: в темной вонючей жидкости плавают куски лошадиной кожи, волосы, какая-то слизь, тряпки… Картошка в супе нечищенная.
Люди с звериной жадностью набрасываются на это ужасное хлебово, глотают наперебой, дерутся из-за картофельной шелухи…
Через несколько минут многих рвет.
Так заканчивается день, и снова наступает кошмарная ночь…»
В своих воспоминаниях Г. М. Юдович упоминает о том, что перед отправкой в ссылку была больна и поэтому подавала соответствующее заявление с указанием на то, что «раздета и следовательно на север ехать не может». Ответом на это заявление — была «немедленная отправка на север». И так всегда. Это как бы особая форма издевательств, которые производят над заключенными. Напр., 19-го октября 1920 г. из Ивановского лагеря в Москве поздно вечером экстренно была вызвана партия приговоренных к «принудительным работам» для отправки в Екатеринбург. Среди отправляемых были общественные деятели, известные всей интеллигентной России. Возьмем несколько хотя бы штрихов из описания этой поездки, составленного одним из ее непосредственных участников. «Среди отправленных (их было 90) были люди в возрасте 60–70 лет совершенно больные; все их просьбы об оставлении были напрасны. В довершение всего многие (пожалуй, большинство) не имели теплой верхней одежды, так как стояли сравнительно теплые дни, и 19-го как раз выпал первый большой снег сопровождавшийся вьюгой, у многих не было обуви, кроме лаптей, очень многие не имели никакого продовольствия. Со сборами страшно торопили, так что многие оставляли у себя в камере самые необходимые вещи. Часам к 8–8½ отправляемым велено было выйти в стеклянную галерею, где было очень холодно, там ожидали более часа, потом там же произвели обыск увозимых вещей, потом вывели на двор, где после нескольких перекличек под усиленным конвоем отряда вохры вывели на улицу и шествие на правилось к товарной станции Север, жел. дор. (Ярослав, вокзала). Во время пути конвой обращался с заключенными грубо, требовал идти скорее, хотя некоторым — старикам, обремененным вещами — идти быстро было трудно. В начале первого часа ночи пришли к вокзалу. Здесь ввиду неподготовленности вагонов и отсутствия лица, который должен принять заключенных и рассадить по вагонам, нас заставили более трех с половиной часов простоять на открытом месте, на ветру, под вьюгой и снегом (стоял мороз в 10–15 гр.). Около часу ночи или позже была приведена партия заключенных из Андроньевского лагеря (около 30 чел.), которых поставили на некотором расстоянии от нас. Среди них мы узнали некоторых заключенных, за несколько недель перед тем отправленных из Ивановского лагеря в Андроньевский, якобы для переправки на родину (кстати в числе 96 чел. отправленных в ночь с 19 на 20 в Екатеринбург было 30–35 поляков, большинство которых принадлежало к категории „гражданских военнопленных“). В половине четвертого началась посадка в вагоны. Поезд тронулся в путь, однако, только в 9—10 часов утра, 20-го октября, так что непонятно, зачем нужна была такая спешка со сборами и мучительное ожидание на морозе на путях Сев. жел. дор.
Поезд состоял приблизительно из 60 вагонов, так как кроме заключенных из Ивановского лагеря и Андроньевского этим эшелоном отправляли около 100 чел. из Ордынского лагеря, по несколько десятков из Ново-Песковского и Покровского лагерей. Сверх того этим эшелоном отправлены были около 500 чел. слушателей политических курсов красных командиров (бывшие белые офицеры Колчаковской и Деникинской Армии) и 450 кандидатов к ним. (Всего, следовательно, арестованных, считан эти последние категории, было от 1400–1500 чел.). Относительно курсантов и кандидатов к ним в пути и уже в Екатеринбурге нам удалось узнать следующее. На краткосрочные (шестинедельные) политические курсы красных командиров отправлялись белые офицеры, которые в принципе допущены к занятию должностей в Красной Армии; до занятия последних они должны пройти эти курсы, на которых видные деятели Р.К.П. знакомят их с принципами сов. власти и коммунизма. Курсанты, отправленные в Екатеринбург, почти уже закончили курс, им оставалось всего несколько дней до окончания и до занятия должностей в Красной Армии. Они не считались арестованными, жили в помещении быв. Александровского военного училища. Накануне или утром 19 они внезапно были переведены в Кожуховский лагерь (12–15 в. от Москвы) без объяснения причин перевода и в ночь с 19 на 20 присоединены к эшелону, отправленному в Екатеринбург. Что касается кандидатов, то они, привезенные из различных провинциальных лагерей для зачисления на те же курсы, ожидали своей очереди т. е. окончания курса курсантами. Они были свободны. Часть жила в специальных общежитиях, другая же жила на частных квартирах, лишь ежедневно являясь на регистрацию. В этот день, т. е. 19, явившихся на регистрацию задержали в том виде, в котором они были, т. е. без верхних вещей, не позволили собраться вместе с жившими в общежитиях, отправили на вокзал для отсылки в Екатеринбург. Вагоны, из которых состоял поезд, были простые товарные (даже не теплушки).
