Вот подошёл он к трупу воеводы, нагнулся и плюнул ему в лицо… Затем он распрямился и глянул на Матюшку и на людей его. И ухмыльнулся он, оскалив ряд зубов, уже гнилью тронутых… Слабеющей рукой он вскинул топор и опустил его… Но стука топора Матюшка не услышал из-за людского гама на площади… Монах же схватил отрубленную голову воеводы за волосы и окунул её в ведро с водкой, уже поставленное кем-то услужливо рядом с костром.
— На — пей! В последний раз! — вскричал он и показал голову толпе. — Ты по заслугам получил! За то, что загубил живьём меня монахом в келье! Ха-ха-ха!..
Раскатисто и жутко прокатился над площадью истеричный смех, вырываясь из горла, осипшего от долгого молчания в застенках какой-то северной обители… И вдруг он размахнулся и швырнул голову в костёр. И она, охваченная пламенем, зашевелилась как живая там, наводя ужас на невольных зрителей торжества вот этой дикой мести. И по толпе казаков, взвинченной кровавым зрелищем, прокатился вой… Голова же затрещала в огне, оскалилась, показывая всем прикушенный язык. Она словно насмехалась и над ним, монахом, своим врагом, торжествующим минутную победу. Затем она перевернулась в костре, как будто отвернула от него взгляд уже пустых глазниц.
Монах угадал смысл этой насмешки тайной, обозлился, подхватил обезглавленное тело, чтобы подтащить его к костру. Но у него, ослабленного постами, не хватило силы. И он закричал в толпу:
— Да помогите же старцу суд праведный свершить! Ну что стоите вы…. — грязно, зло, не по-старчески, выругался он.
Он страшен был в этот момент. Жизнь скоротечная в нём угасала, вот-вот закончится быстрее огня в костре, его он питал своим врагом. И он, похоже, спешил всё завершить здесь. На суд всевышний, должно быть, не полагался.
— О господи! — прошептал Пахомка, перекрестился и подал своего коня назад, чтобы спрятаться за Матюшкой, за своим царём, или бежать с этой площади, с чего-то одичавшей.
А на зов монаха откликнулась толпа донцов. Мгновенно появились руки, и помогли они ему: труп сволокли к костру, а там спихнули просто в пламя.
И тотчас же монах исчез с площади. Его как будто тут и не бывало. А добровольные помощники его в недоумении остановились, озираясь и не веря своим глазам, что это они вот только что всё это совершили.
Димитрий, заинтригованный тем, куда же мог подеваться тот чёрный монах, обшарил взглядами толпу. Но того нигде не видно было. И он толкнул в ту сторону, к костру, Федьку Гриндина: «Найди немедля и приведи его ко мне!»
Он взглянул ещё раз на костёр, пожирающий труп бедняги воеводы, повернул коня и поехал назад с площади, из этой крепости, к тайной радости Пахомки. Тот ехал за ним и незаметно крестился дрожащей рукой.
Федька же забегал с казаками по площади. Он заглянул даже в глухие закутки в тюрьме и осмотрел воеводский двор. Но всё было напрасно. И он вернулся к царю ни с чем: монах как сквозь землю провалился.
«Знак! Да, да, какой-то знак!.. Но что говорит он мне? — такие мысли стали одолевать Матюшку. — И если это послание, то ждёт меня конец от монаха?.. Да нет же! С бородкой, чёрной!.. A-а, степняк, ещё дикарь какой-то! Похоже, обиженный судьбой, а также мной!.. Вот напасть! Тьфу ты!»
И он выкинул это из головы. Но Пахомка, его дьяк, на этом попался. К тому же его доняла та книжица.
Хватило всего лишь месяца, чтобы та книжица, которую Матюшка дал дьяку, сморила его и чуть до гроба не довела. Пахомка взялся штудировать её сначала как исполнительный служака. Потом она захватила его. Он буквально проглотил её и больше всего удивился совершенным числам. Их было очень мало… «Что капля в море!..». А как распределены! Между единицей и десятью — одно, и между 10 и 100 тоже одно, а также между 100 и 1000 одно… Последнее число то было 496. Он стал тщательно анализировать его: четвёрка — знак невежества, животный мир на четвереньках в нём заключён, девятка — известный знак человека, а шестёрка — знак сатаны, знак дьявола!.. «A-а! Вот почему царь заикнулся о сатане!» Он отыскал в книжице притчу о загадке Сфинкса, прочёл её ещё раз и стал рассуждать дальше, заметив, в каком порядке стоят цифры в том числе: от невежества — к человеку, а от человека — к сатане!.. «Неужто человек идёт не к Богу?..» От этой мысли ему стало как-то не по себе, в стопах забегали мурашки. И ему показалось, что кто-то чихнул за его спиной, там, в темноте, в дальнем углу его каморки… Вот ещё раз, теперь вздохнул, словно проснулся… «Ну что за чушь! — резко обернулся он. — Там никого нет!» Но руки всё равно дрожали, и холодок бродил в груди… Он снова вернулся мыслями к тем числам… «А что же между 1000 и 10 000?» Вот этого он не знал, и в книжице той не было об этом ничего. И он загорелся желанием найти его, то число. Оно, казалось ему, ещё содержит какой-то важный смысл, несёт в себе ужасную тайну… Прочитав, как считаются те числа, он взялся рьяно за работу, засел за арифметику. Она захватила его. Он по ночам, при свечке, считал, считал каждую ночь, горбился, худел и надорвался.
После одной такой бессонной ночи он, вздремнув уже под самое утро, проснулся с больной головой. И почему-то его потянуло в церковь, захотелось избавиться от ненужных дум. И он потащился в крепость, к тому храму, во имя Спаса, со сбитым казаками крестом.
Тяжёлая массивная дверь заскрипела. Пахомка потянул её сильнее на себя. Она открылась шире. Он вошёл в храм, сунул просвирнице полушку, взял свечку, да ту, что была подлиннее, чтобы горела подольше. Затем он прошёл бочком вперёд, но не к амвону, а к правому клиросу, к образу святого Пахомия.
«A-а! Сегодня же день Пахомия!»
Да, да, он, с этой мудрёной каббалой, совсем забыл, что в этот день обычно приходил в церковь к своему покровителю, к своему святому, чтобы поставить свечку. Он забыл, а ноги привели. В этот день он всегда усердно молился и вспоминал свои грешки, и тут же каялся молчком, втайне радуясь, что их никто не знает. Затем он судачил с батюшкой о делах церковных и мирских. А тот непременно жаловался на скудость храмовых доходов. Ну, в общем, всё шло своим чередом, больших дум не занимало, в карман не лезло, и на
