Прокурор: И много вы прошли?
Шакунов: К двум часам прошли только треть пути. Через три часа должны наступить сумерки. Мы могли или вернуться или идти вперед в надежде добраться до палатки.
Прокурор: И вы вернулись?
Шакунов: Вернулись. Что творится на перевале, мы не знали. Найдем ли мы там палатку — тоже не знали. Но зато мы знали, что нашего возвращения ждут трое наших товарищей в избушке. И мы вернулись.
Прокурор: Больше вы не делали попыток пройти ущелье?
Шакунов: На следующий день мы повторили попытку, но с тем же успехом. Правда, на этот раз мы дошли до половины ущелья, но не смогли преодолеть свежий обвал. Снег был рыхлый, и наши снегоступы нас не держали.
Мы еще сделали одну попытку. Через два дня. Сплели новые, больших размеров снегоступы, намазали лица слоем жира, натопленного из остатков оленины, и вышли ночью. Но и на этот раз мы дошли только до обвала.
Прокурор: Погода была такая же?
Шакунов: В тот день погода уже успокоилась, и мы в просветах туч видели вершину "1350". Но пройти к вершине уже не смогли.
Прокурор: Ну, а теперь вернемся к началу нашей беседы. Вы согласны со мной, что если бы Сосновский не пошел на раскол группы, то есть если бы не допустил ошибку, которую вы сами оцениваете как грубейшую в туристской практике, — погодите, не возражайте! — то тогда в живых остались бы все семеро?
Шакунов: Он не мог…
Прокурор: Я спрашиваю не об этом. Повторяю вопрос: если бы Сосновский не допустил ошибку, в живых остались бы все семеро?
Шакунов: Не знаю.
Прокурор; Поставим вопрос несколько иначе. Согласны ли вы в том, что смертельный случай в группе произошел из-за ошибки командира группы? Вы уже квалифицировали раскол группы, как тяжелую ошибку.
Шакунов: Да, это была ошибка. Но…
Прокурор: Виноват в этой ошибке только командир группы или кто-нибудь другой? Его кто-нибудь принуждал уйти?
Шакунов: Нет, не принуждал.
Прокурор: Значит, в этой ошибке виноват он один?
Шакунов: Он ушел сам. Он…
Прокурор: Хорошо, достаточно. Вы уже ответили на вопрос. Желаю вам побыстрей поправиться.
Из протокола допроса Н. Г. Норкина
(допрос ввиду тяжелого состояния свидетеля был проведен в больничной палате)
Прокурор: Судя по показаниям ваших друзей, вы были последним, кто разговаривал с Сосновским?
Норкин: Да, я был последним. И возможно, я единственный, кто оправдывает его поступок.
Прокурор: Я бы сказал, довольно смелое заявление. Но учитывая ваше состояние…
Норкин: Нечего кивать на мое здоровье! Я не хуже других, а мозги у меня в полном порядке, и я знаю, что говорю.
Прокурор: Пожалуйста, не волнуйтесь. Мне необходимо уточнить кое-какие детали. Итак, вы были у костра…
Норкин: Я знаю, что большинство, включая, видимо, и вас, считают, что Глеб совершил грубую ошибку, покинув в ту ночь группу. Вам нужно найти виновного, и вы его нашли: виноват сам командир группы. Разве не так?
Прокурор: Пожалуйста, не горячитесь. Вам, в вашем положении, это вредно. Зайдет врач и…
Норкин: Действительно, с формальной точки зрения, так все и обстоит. Глеб не имел права покидать группу, тем более в одиночку. Не должен был и как руководитель похода и как человек, подвергающийся смертельной опасности. А почему-то никто не задается вопросом: а мог ли он, честный, сильный человек, поступить иначе? Мог ли он, единственный не искалеченный на камнях, со спокойной совестью идти с нами к охотничьей избушке, не испробовав шанса раздобыть продукты и лекарства? Вот вы, вы, честный человек, скажите, могли бы вы на его месте поступить иначе? Скажите!
Прокурор: Послушайте, кто здесь кого допрашивает?
Норкин: А, боитесь? Увиливаете от ответа? А вы подумайте, вы только представьте, как бы он потом чувствовал себя в избушке, видя, как мучаются Неля и Вася? Ведь он бы понимал, что упустил единственный шанс облегчить наше положение медикаментами. В ту ночь он лучше всех нас сознавал, что вернуться от избушки к лабазу, а тем более к палатке гораздо труднее. Лучше сделать сразу крюк и догнать группу по следам. До вас это доходит?
Прокурор: Но ведь он же вас обманул. Сказал, что пойдет к лабазу, а на самом деле пошел к палатке.
Норкин: Да, обманул. И я бы на его месте тоже пошел на такой обман. Разве бы мы его отпустили, если бы знали, что он пойдет к палатке? Это же верная смерть.
Прокурор: Да, тут вы правы. Так оно и получилось. И все же вернемся к началу: вы были последним, кто разговаривал с Сосновским. Что он вам сказал?
Норкин: Он сказал: "Я вас догоню. В лабазе остались лыжи, на лыжах я вас быстро догоню".
Прокурор: Вы пытались его остановить?
Норкин: Я просился идти с ним, но он сказал: "Лыж только одна пара". Это было резонно, и я не пошел.
Прокурор: Что он еще сказал?
Норкин: "Неля с Васей сильно разбились, а до избушки двадцать километров. Может, их придется нести. Без тебя ребятам их не донести".
Прокурор: Это все, что он сказал?
Норкин: Нет, не все. Еще он сказал так: "Скажи, как бы ты поступил на моем месте?"
Прокурор: Что вы ему ответили?
Норкин: Он не стал ждать, что я ему отвечу.
Прокурор: А что бы вы ему ответили?
Норкин: Ответил бы, что на его месте поступил бы так же.
Прокурор: Вот как? И вы не удержали своего друга от смертельного шага?
Норкин: Я вам уже сказал, на его месте я поступил бы так же.
Прокурор: Даже зная, что пойдете на верную смерть?
Норкин: Я уже сказал: я на его месте поступил бы так же. Что вам от меня надо еще?
Прокурор: Извините… Это все.
27
Я разгладил письмо Васениной и нашел место, где у меня рассыпались листки.
"Вам нужна моя исповедь…
В конце концов, я и сама пришла к выводу: если не вспомню и не напишу вам все, абсолютно все, что сохранилось в моей памяти, начиная с той ночи шестого февраля, я еще раз распишусь в малодушии. Эта мысль пришла и окончательно завладела мной в тот момент, когда я сидела на скале над Телецким озером после дождя. Солнце после дождя, особенно в горах, кажется необыкновенно ярким. Просто ослепительным. И когда оно пробилось сквозь тучи и залило светом хмурое озеро, я вдруг вспомнила, что я уже видела нечто подобное, видела там, на Соронге.
Это было дня за два до того, как нас нашли летчики. Я хорошо помню, как я стояла, закрыв глаза руками, и слезы лились сами собой. Я не чувствовала ни холода, ни боли, и слезы лились потому, что я не могла открыть глаза — столько было вокруг меня света.
Вышла Люся, обняла меня за плечи и вернула в избушку.
Мое место было на низеньких, устланных сухим мхом и хвоей нарах. Как и в палатке — с краю. Только в палатке я была крайняя с выхода, а здесь наоборот — крайняя у очага.
