Михаилу казалось, что над ним издеваются. Зачем-то пришли и стали над ним издеваться. Надеются на его безответность и издеваются, унижают его.
— Вы здесь постойте восемь часов на холодном бетоне, а потом раздеваться начните! — не глядя в глаза Лазареву, угрюмо и глухо ответил он.
И этот угрюмый, глухой ответ был услышан и понят Лазаревым как угроза и грубость. Лазарев согнал усмешку, собрал на лице жесткие, строгие складки, отдаляясь от этого хамоватого. нелюбезного парня на дистанцию начальственного превосходства.
— А не надо стоять без дела на бетоне! Надо работать, двигаться! — повышая голос, сказал он, поводя плечами, изображая движение в работе. — А то мы много стоим, разглагольствуем, делаем вид, что работаем. А до проверки доходит — работы ноль! Ты знаешь, что сегодня на штабе реакторному цеху баранку вкатили? Вам позор на всю стройку! Ведь не овин, не сеновал какой-нибудь ляпаем, а атомную станцию строим!.. Не хотите работать — заставим! Будем штрафовать, наказывать!
Этот близкий к окрику, начальственный несправедливый упрек, в котором промелькнула издевка над ним, деревенским, лишь усилили в Михаиле глухое нетерпение, чувство противоречия и отпора. Он подавлял в себе это чувство, зная могущество начальства. Робел перед ним, раздражался своей робости.
— Нам все о работе да о работе! — сказал он тихо. — Сделай то! Сделай так! В ночную иди! В выходной отработай! Неделю стоим, три ночи в мыле. Кто-то где-то путает, а нам отдуваться… А когда рабочий попросит чего-нибудь, ему рот затыкают. Сколько мы просили, умоляли, поставьте калорифер, мерзнем. Ноль внимания! А ведь и мы, когда нас попросят, можем тоже ноль внимания. Потолкуем между собой, прикроем клапаночки. Будем работать в режиме холодильника.
Бригадир Петрович огорчался, вздыхал, не одобрял Вагапова. Разводил руками: дескать, он, бригадир, думает совсем иначе. Это не его, бригадира, мысли. Пусть начальство видит, как трудно ему управляться с такими людьми. Женщина из профкома молчала и слушала. Было не ясно, на чьей она стороне. Лазарев, уязвленный бестактностью ответа, вглядывался в близкое молодое лицо. Читал на нем откровенную нелюбовь к себе.
— Повторяю, будешь плохо работать, будем тебя штрафовать! Будешь других подстрекать, уволим! Нам не нужны подстрекатели… Как фамилия? Буду специально спрашивать о тебе бригадира. Если узнаю, что мутишь воду, уволю… Как, я не понял, фамилия?
— Вагапов — фамилия! — подсказал Петрович.
Михаил чувствовал, как медленно, неумолимо, словно отшлифованный затвор, движется, нарастает в нем гнев. Приближается к той черте, за которой кончается разумение и возникает неуправляемая вспышка, затмевающая красным глаза. Он чувствовал ее приближение, не желал, боялся ее в себе. Ненавидел близкое, презирающее его лицо, свою зависимость от чужой неправой воли, свою безответность, неумение достойно ответить, отсутствие слов, отсутствие знаний, свою слабость перед силой и властью. Его дыхание, дрожание желваков, напряжение мускулов было медленным, яростно-холодным скольжением к последнему пределу терпения.
— Вы мне не «тыкайте», я вам не тыква! — сказал, ощутив беспомощность ответа. Постарался собраться с мыслями. — А вы мне не отец родной… Уволить вы меня не уволите. Не ваша станция. И я не на вас работаю, не гараж вам строю, не дачу. Мы не в Америке пока что живем, и я не на буржуя батрачу. А на себя, на государство… А если увольнять, так всех нас вместе, одним совком! Но, может, меня и оставят, а начальство совком подденут, да и вытряхнут. Мы газеты читаем, кто за кого, понимаем. После Чернобыля много всякого начальства совком подцепили и вытряхнули. И министров, и замминистров. Может, и до наших мест доберутся!
Он говорил, чувствуя, как подбираются сами слова, все правильней и точнее. А гнев отступает и появляется уверенное знание. Знание взведенного затвора. И он не безоружен, не пленный. Его не подмять, не унизить.
Соседние рабочие, оставив работу, приблизились, окружили их. Другие, не подходя, издали наблюдали за ними. Не слышали, о чем разговор, но догадывались. Впитывали его сквозь гулы и шелесты зала вместе с тусклым холодом воздуха, мерцающим электричеством.
Лазарев учуял опасность этого бегущего на него электричества. Попробовал уклониться, спустить его в землю.
«Ну как же мы можем так рассуждать! — сказал он горько, одновременно о себе и о нем, как бы приближаясь к Баталову, сливаясь с ним в одной доле, не различая его и себя. — Ведь такое время идет! Такая пора на дворе! Говоришь, газеты читаешь! Перестройка — дело мучительное, долгое! Правильно говорят, идет революция! И мы должны чем-то жертвовать, чем-то поступиться! Каждый на своем месте, на своем посту. Понимаю, это не просто! Ох как непросто — перестраиваться и нам, начальству, и вам, рабочим! Так давайте вместе! Давайте поймем друг друга! Скажем себе и друг другу: «А чем я могу быть полезен? Чем я могу пожертвовать?»
— Мы, рабочие, жертвуем! — Вагапов видел лукавство. Чувствовал, что его сбивают, обводят вокруг пальца, путают и морочат. Пугался, что снова, в который раз, оставят его в дураках. — Мы-то жертвуем! Вон люди годами квартиры ждут, по углам жмутся. А пашут, работают, понимают — нету квартир! Скажут нам на субботннк бесплатно — идем! В фонд Чернобыля кто десятку, а кто и сотню. В Фонд мира, в общую шапку кладем. В ночную смену идти — согласны! Значит, надо, недоспим. Мы-то, рабочие, жертвуем. А чем начальство жертвует? Нам не видно. Оно в кабинетах сидит, нас к себе не пускает!
— Несознательные у тебя люди в бригаде. — Лазарев повернулся к Петровичу. — А ведь мы, как я помню, тщательно подбирали бригаду, человек к человеку. Хотели создать коллектив. Думали: вот пустим второй блок, и всей бригадой отправим вас за границу, на кубинскую стройку. Направим вас как полпредов! А теперь я вижу, надо пересматривать состав бригады. Кое-кого нельзя пускать за границу! Кое-кого придется придержать!
— А мне за границу не надо, я уже был за границей! Теперь вы поезжайте! Только не в свою заграницу, откуда чеки везут, а в мою, где с «акаэсом» по тропкам ходят! Я уже был за границей, теперь в своей земле пожить хочу! Как человек хочу пожить в своей земле! Имею на это право!
— Говоришь, Вагапов — фамилия? — Лазарев продолжал обращаться к Петровичу, повернувшись спиной к Михаилу. — Это не ему ли квартиру в новом доме выделили? Пошли навстречу. Ведь это он ходил квартиру вымаливать, выпрашивать! Мы ему в обход других предоставили. Но ордера-то еще не раздали! Можно и пересмотреть решение! Не поздно! Много других, достойных!
Он говорил о Вагапове, будто его здесь не было. Будто было пустое место. Учил его, укрощал, ставил на место, раз и навсегда ему отведенное, с которого ему не сойти. И, чувствуя это, чувствуя, как медленно заскользила отшлифованная холодная сталь, плоскость по плоскости, убыстряя движение, пролетая последнюю ограничительную черту, за которой начинался удар, выстрел, слепящий, все застилающий гнев, Михаил двинулся на Лазарева в своей силе и ярости:
— Квартиру назад?.. Вымаливал и выпрашивал?.. Руки лизать?.. На коленях ползать?.. Вы по две квартиры имеете, здесь и в Москве! По две дачи. По две машины, свою и казенную! Пайки получаете с черного хода, пока мы в очередях стоим, в затылки друг другу смотрим! Детишек своих по теплым местечкам устраиваете! Везде у вас кумовья, везде блатные, знакомые! Суда не боитесь! Управы никакой не боитесь! Делаете что хотите!.. А рабочего человека гнете, топчете, все ноги ему оттаптываете, все ноги, все пути закрываете, чтоб ему никуда не пробиться! Чтоб мне никуда не пробиться! Чтоб я весь век в углу, в бараке, в общаге ютился! Чтоб жену не мог в нормальный дом поселить! Чтоб она мне детей не рожала, аборты делала! Чтоб девчата наши аборты делали, а парни по подъездам бормотуху жрали! Чтобы все мы снились, озверели! Чтоб одно на уме — водяра! Чтоб народ одичал и весь вымер!.. Так не будет! Не для этого я с «акаэсом» по горам лазил, другому народу хорошую жизнь добывал! Я и своему народу хорошую жизнь добуду.
Он надвигался на Лазарева с шлифмашинкой, держа ее наперевес. Глаза его застилало красное плывущее бешенство. И в ответ на это бешенство Лазарев не отступил, не испугался, а повернулся к нему лицом, белый, как маска, с ненавидящими глазами:
— Все рвете куски! Все тянете на себя!.. Себе, себе!.. А государству — хрен! Пропади оно пропадом для вас, государство! Тащите, что плохо лежит! Воруете, разворовываете! Работать ни черта не умеете!.. Технику гробите, дорогую, валютную! Инструмент гробите!.. После вашей работы генераторы горят, трубы лопаются, станции к черту взрываются! Поезда с рельсов сходят!.. Бутылка, стакан — единица измерения! Не работа — туфта!.. За что вам платить-то? За брак? Да будь моя воля, выкинул бы вас к чертовой матери! Походи без работы, пожуй рукав!.. Нет, невозможно! Профсоюзы, законы! Право на труд!.. Да какой к черту труд — одно безделье!.. Да на этом месте десять монтажников из ФРГ сделали бы в два раза больше, чем вы! «Рабочий класс»! «Передовая сила общества»! «Двигатель прогресса»! Ложь отвратительная!..
