Вдохновленный народ в ритм бьет в ладоши. Варька Чугункина, которая топталась со всеми в углу, вдруг выталкивает Галинку к нему в круг. Та не выглядит растерянной. Прижав, как пай-девочка, ручки к телу, только ладони оттопырены, начинает кружиться по зеркальному полу.
А Дубравин, уже не стесняясь ничего, чувствуя, как «за спиною растут крылья и петушиный гребень на голове», с криком и придыханием бросается вприсядку, в русскую плясовую.
И что откуда берется? Воспитанный на «Битлз» и «Скорпионз», он даже сам не подозревал о том, что в крови его, в генах дремлют эти приемы и ухватки, эта огненная русская пляска.
И он чувствует интуитивно, что его порыв, его энергия, которую он сейчас расплескивает вокруг, проникает в ее ауру, питает ее стеклянно-хрустальную душу, смущает внутренне равновесие. И она боится показать это. Изо всех сил старается скрыть волнение.
Ритмичная музыка обрывается. Звучит нежный, итальянский медляк. Эдик Воля вылезает в центр. Объявляет:
– Бэлый танец!
Взмокший Дубравин направляется к столику. Отдохнуть. Выпить «уодки».
Он сидит один. Вслушивается в протяжную, сладкую, как мед, итальянскую мелодию. Тупо чертит концом ножичка на скатерти непонятные узоры. И вдруг чувствует, как на плечо сзади ложится чья-то ладонь. Поднимает голову в недоумении.
– Можно тебя пригласить? – серьезно говорит она. А в глазах скачут, скачут озорные бесенята.
Остается только повиноваться.
Так и выходят они. Как будто связанные одной невидимой цепью. Но парный танец у них не получается. Он хочет, как в былые времена, прижать ее. Почувствовать всю. Телом. Но она слегка упирается руками ему в грудь, образуя дистанцию. И он понимает, что она не откликнулась, осталась одна в своем хрустальном одиночестве.
Так и танцуют они молча, кружась в танго, медленно, словно две падающие, сцепившиеся в воздухе снежинки.
* * *
Они лежат в его номере на широкой гостиничной кровати. Одетые. И словно чужие. Сложилась такая рядовая классическая ситуация. Когда он горит пламенем, а она – словно лед. Губы ее холодны и сухи. А тело, как за стеклянной стеной.
– А ты помнишь, как на Новый год в третьем классе Валька нарядилась шахматной королевой?
– Я сам тогда был в костюме шахматного короля, – отвечает он, уставившись в лепной потолок.
– Вот поэтому она и нарядилась. Она уже тогда имела на тебя виды. Нравился ты ей!
– Да ты что! А я ведь тобою был увлечен. Хотя нет. Тогда еще не был. Просто жил на свете. Еще не зная, чей я.
Так и болтают они, лежа на широкой, туго заправленной кровати. Вспоминают школу и свою любовь. До тех пор, пока за окном, за плотными шторами не занимается серенький английский рассвет. Для Дубравина наступает миг отчаяния. Кажется, что после такой невнятной, бездарно проведенной ночи продолжения больше не будет. Разве подвернется еще раз такая возможность все начать сначала?
«Нет, не войти дважды в одну реку!» – с горечью думает он, провожая ее по длинному коридору до лифта.
Прощаясь, бормочет ей у двери номера:
– Видно, не сладилось у нас! Ты понимаешь, что мы с тобою сегодня даже вот нисколечко, ни на полмизинца не приблизились друг к другу. А могли быть рядом…
В ответ она лишь молча целует его в щеку.
Все, что заслужил.
* * *
…Их выводят под круглые часы на гостевой балкон. Внизу шумит и кипит толпа брокеров. А профессор Майкл, похожий в эти минуты на жреца-миссионера, читает им проповедь, прославляющую здешнего бога – Большие деньги.
Все эти язычники, впервые попавшие в храм денег, тупо смотрят на работу этого самого капиталистического механизма. И никак не могут понять простую вещь. Прибыль здесь извлекается из слухов, страхов, жадности, зависти, глупости, алчности людей, готовых ради нее отдать не только последнее, но и заложить родную маму.
Но биржа не затрагивает языческую душу Дубравина. Он так и покидает ее в твердом убеждении, что производство будет поинтереснее и надежнее.
Они сидят вместе.
Автобус плывет в потоке через лондонские пробки, а он, как когда-то в юности, весь отдается тому потоку любви, который выражается в давно забытом волнении сердца и неожиданно накативших «приступах незапланированной нежности».
В одну из таких минут он, дурачась, протягивает свою большую руку к ее маленькой ладошке и, посмеиваясь, плотно дотрагивается указательным пальцем до ее кожи.
– Сейчас растоплю твое ледяное сердце, Герда!
Она коротко усмехается чему-то своему. Но руку не убирает. А наоборот, поворачивает ладонь, берет его палец и крепко сжимает.
Мир сужается. И их остается только двое в этом большом автобусе. Не видно довольных рож, счастливых физиономий директоров. Дубравин только успевает заметить, как хитро-довольно зыркает на них, оглядываясь с переднего сиденья, Варвара Чугункина…
* * *
В номера приходит ночь. Тихо шуршит за окном дождь. Гудит на Темзе пожарный катер. А здесь, на широченной, застеленной ослепительно-белыми простынями кровати, в тишине продолжается их деревенская, детская любовь. Галинка сегодня уже не такая напряженная, как вчера. Оттаяла.
«И чего она хочет? – думает Дубравин, гладя ее пушистые, все так же коротко под мальчика постриженные волосы. – Какой путь у нее позади? Что ждет нас впереди? Но зачем заморачиваться? Будь, что будет! Она со мною. А остальное неважно».
Нет уже вчерашних мертвых холодных губ. Поцелуй, еще поцелуй. И вот он уже ласкает ее маленькие, но упругие девичьи груди…
И не узнает ту, когда-то ласковую, покорную, податливую девушку. Теперь рядом с ним женщина, которая твердо знает, чего хочет от него. Только он этого не понимает. Ведь чужая душа – потемки. А женская – вдвойне. Он просто усиливает напор.
Эх ма! И летит он в пропасть вместе с нею!
IV
Утренний Лондон окутан туманом и тишиной. По пустынным чистеньким улицам в скверах и парках бегают сторонники здорового образа жизни. Металлические жалюзи закрывают от редких прохожих блестящие витрины. Галинка чувствует, насколько же другой этот мир. Здесь другой ритм жизни. Другая аура. Другие нравы и ценности. Комфортные и спокойные. Где-то там, позади, в России происходят тектонические сдвиги. Идут споры и митинги. Образуются новые страны. Останавливаются гигантские заводы. А здесь – сидят на огромных лошадях сонные гвардейцы в блестящих кирасах у ворот королевского дворца. Метут улицы желтые и черные дворники в разноцветных фартуках.
Дремлет Европа. На закате цивилизации. И сон этот приятен и прекрасен. Галине повезло. В общем, если сравнивать эту жизнь с бушующим океаном, то получается так. Он крушит и ломает огромные танкеры и теплоходы. Но легкая, как пушинка, лодочка ее судьбы только возносится с волны на волну, с гребня на гребень и, гонимая всеми ветрами, продолжает плыть, неизвестно куда.
Теперь она прибилась к чьей-то флотилии. И все вместе они ставят новые паруса.
Самонадеянный, как все мужчины, Дубравин приписывает ее возвращение некоему вспыхнувшему вновь чувству. Но это не совсем так, вернее сказать, совсем не так.
Она давно уже не Озерова, а Шушункина. Преданная жена. Заботливая хозяйка. Теплая, домашняя женщина. Выйдя замуж, она, попросту говоря, сразу забыла Дубравина. Не зря же говорят про короткую девичью память. Теперь у нее другой, собственный предмет забот и хлопот. Богом данный муж. А кто для нее Дубравин? Да никто! Но это не значит, что о Дубравине она ничего не знала. Профессия-то его публичная. И собственно, где бы он ни был, о чем бы ни писал – все отражалось газете. Так что если даже она что-то забывала прочитать, то уж обязательно кто-то из подруг детства ей напомнит в письме или в телефонном разговоре: «А Дубравин-то твой, смотри, что написал. Ой, как интересно!» И приложат в письме газетную вырезку.
Так и жила. А когда пришла на работу в представительство молодежной газеты, стала слышать его фамилию чаще: «Дубравин сказал! Дубравин прислал письмо! Надо позвонить начальнику!» И так далее и тому подобное.
Но в конечном итоге ей это было по барабану! Ну было что-то когда-то. Было, да прошло. Быльем поросло. И никоим образом не собиралась она с ним встречаться, а уж тем более возобновлять давний роман. Не нужен он ей вовсе. Женщины нашего времени, в отличие от мужчин, не сентиментальны. Это мужики могут раскиснуть от воспоминаний, пустить нюни. И под эту сурдинку наделать глупостей. Женщина держится до тех пор, пока есть надежда. Будет звонить, дарить подарки, будить совместные воспоминания. Но если исчезла надежда подцепить мужичка, то сразу исчезает и интерес к нему. И будь ты хоть семи пядей во лбу! Красавец-раскрасавец! Чудо-юдо! И у вас длинная, красивая совместная история. Но если с тебя больше ничего нельзя поиметь, то в дело вступает формула, выведенная великим знатоком женского сердца А.С. Пушкиным: «Но я другому отдана и буду век ему верна!»
Так что никакие лирические отступления в планы Галины не входили. А вот ребенок в ее замыслах занимал самое главное место.
