— Солдаты.
Прихожую особняка заполнили гренадеры. Они в обалдении пялились на позолоту. Их лейтенант подошел к чете Делормелей, но обратился к одному лишь депутату:
— Гражданин, я доставил молодого человека.
И он указал на недвижимого Сент-Обена, которого двое солдат тащили за руки и за ноги. У Розали вырвался крик:
— Он мертв!
— Вот уж нет, — ухмыльнулся лейтенант. — Но пьян и вправду мертвецки.
Розали опустилась на колени возле спящего Сент-Обена; он пробормотал что-то бессвязное. Делормель удивленно поднял брови:
— Лейтенант, как вы узнали, что он живет здесь?
— Я однажды уже провожал его к вам сюда, это недавно было. Ведь это его я арестовал в парке Тюильри, верно? У него был армейский карабин, а сам он смахивал на штатского, он утверждал, что знает гражданина Барраса, а еще — что во дворце работает, в комиссии. Я проверил, все так и было. Ну, вот когда его с земли подобрали, тут я его и узнал. Возьмите еще это, гражданин депутат: я возвращаю вам пистолеты, которые были при нем.
Делормель взял два седельных пистолета с искусно украшенными рукоятками. Лейтенант пояснил:
— Это его генерал ему при мне выдал, итальянец или вроде того, генерал-то.
Николя с двумя лакеями отнесли бесчувственное тело Сент-Обена в комнату Розали; она шла следом, исполненная облегчения.
— Поистине мы живем в сложную эпоху, — изрек Делормель, рассовывая пистолеты по карманам.
ГЛАВА V
Власть
Совершенно очевидно, что я не пишу романа, поскольку пренебрегаю тем, чем не преминул бы воспользоваться романист. Тот, кто счел бы написанное мною за правду, был бы в меньшем заблуждении, чем тот, кто счел бы это за басню.
Дени Дидро.
Жак-фаталист и его хозяин.
За недели, что протекли после пушечного обстрела церкви Святого Роха, генерал Буонапарте переменился. А между тем даже по прошествии того жестокого дня, коим никто в Конвенте не мог бы гордиться, кто знал о нем? Горстка депутатов, несколько приятелей и дам, которых он забавлял, встречая в гостиных, жандармы, что обслуживали его орудия, — да, только и всего. Народ в Париже толковал все больше о Баррасе и Даникане, предводителе мятежников, который отбыл к Людовику XVIII в Бланкенбург, а того чаще о ценах на горох, вы только подумайте, тридцать пять франков за блюдо, на вино — пятнадцать франков, на кофе — десять франков чашка. Буонапарте не возбуждал в толпе особых чувств и знал об этом, ведь даже друзья коверкали его итальянскую фамилию, с трудом запоминали столь экстравагантное имя или, произнося его, не могли скрыть усмешку. Его покровители пришли ему на помощь. Фрерон проявил отзывчивость, коль скоро все еще вздыхал о его сестре Паолетте, которую он называл Полин, и заговорил о Наполеоне в Конвенте: «Не забывайте, что генералу от артиллерии Буонапарте понадобилось всего одно утро, чтобы создать искусную диспозицию, результат которой вам известен!» Потом и Баррас с похвалой отозвался об отваге молодого офицера-корсиканца, ходатайствовал, чтобы его сделали снова заместителем командующего внутренними войсками, и тотчас добился этого; он даже вытащил Наполеона в центр залы, чтобы тот прослушал приказ о своем назначении. Там, под трибуной, где держали речь величайшие ораторы Революции, генерал в первый раз удивил Собрание своей мрачной физиономией картежника, проигравшегося в пух и прах, скрипучими сапогами и полотняными нашивками. Он выглядел одновременно очень благородным и очень близким к простому народу, а потому понравился депутатам и сорвал аплодисменты.
Это перевернуло всю его жизнь.
К концу октября генерал уже имел лакеев, экипаж, ложу в театре и одежды, украшенные позолотой. Он расположился во дворце Генерального штаба на улице Нёв-де-Капюсин — в том самом особняке с колоннадой и фасадом, обращенным к бульвару, которому в глазах потомства предстоит стать первым историческим сооружением, где обитал Буонапарте; ранее там же скончался Дюплекс, губернатор французских колониальных владений в Индии, а рядом, в том же помещении, один из государственных казначеев устроил кабинет естественной истории. Баррас, который готовился стать одним из пяти глав Директории, то есть новой исполнительной власти, вскорости уступил Буонапарте свои обязанности генерал-аншефа — чин, за которым, как было понятно всем, скрывался военный комендант Парижа, отвечающий за цензуру и полицейские операции.
С переменой облика у Буонапарте и тон изменился. Он стал глубокомыслен, порой резок, слова в его устах уже звучали не иначе как приказы, и он более не допускал, чтобы к нему обращались на «ты». Его первой заботой, стоившей немалых трудов, стало обогащение своего семейства и верных приближенных. Он предложил отправить старшего брата Жозефа консулом в Испанию или — какая разница? — в Италию, а младшего, семнадцатилетнего Луи, сделал наравне с Жюно одним из своих адъютантов. Его дядя Феш, со временем немало поднаторевший в грабеже произведений искусства, был назначен сперва секретарем, затем комиссаром по военным вопросам. Дядя Рамолино нашел себе применение в службе военных обозов. Мармон, его приятель времен Тулона, явился из своего гарнизона в Майнце уже как член артиллерийского комитета. Прибыв с Фрероном в Марсель, Буонапарте вручил брату Люсьену тысячу франков серебром и ассигнациями для их матушки.
А потом он занялся армией.
Стянул в Париж войска из предместий — Со, Сен-Клу, Курбевуа, Венсенна, и отныне всякое самомалейшее донесение направлялось в его контору. Под его началом насчитывалось одиннадцать дивизий, тридцать две тысячи человек, призванных заполонить столицу и следить, чтобы ничто нигде не шелохнулось, располагая в качестве подспорья двумя сотнями пушек и почти семью тысячами лошадей. Крикуны из якобинского батальона, 13 вандемьера с такой пользой натравленные на роялистов, сформировали полицейский легион. А в Венсеннском донжоне устроили пороховой склад.
С восьми часов вечера Париж прочесывали двенадцать конных патрулей. Какие-либо людские скопления были и запрещены, и немыслимы в подобных условиях, за исключением разве что театра. Власти, берущие свое начало в революции или государственном перевороте, не доверяют театру, ведь всякие фрондерские идеи находят там свое выражение лучше, чем где-либо еще, здесь они высказываются напрямую, и происходящее на подмостках тотчас находит отклик в зале. Когда Буонапарте, уже навсегда покинувший достопамятную харчевню «Провансальские братья», отныне недостойную его нынешнего ранга, после ужина в трактире Аршамбо выходил со своими офицерами на улицу, он говорил: «А не пойти ли нам проучить шуанов?» Он ходил таким манером из одного театра в другой, от «Комической Оперы» до «Варьете», вынуждая публику петь «Марсельезу». Генерал был скрупулезно придирчив: театру надлежит во всем подчиняться властям, принося пользу Республике и проповедуя ту мораль, которую государство находит нужным афишировать. Десятки солдат были готовы по его распоряжению ворваться в любой театральный зал, за настроением партера и галерки надзирали агенты в штатском, чьи донесения Буонапарте просматривал каждое утро, отправляя их затем в Министерство уголовной и гражданской полиции. Вот пример одного такого доклада — дело касалось вечера в театре Фейдо:
«До поднятия занавеса на первой галерее был замечен человек со взбитыми волосами. Раздались крики: „Долой шуана!“ Он исчез. Между двумя пьесами на сцену вышел Гаво, чтобы спеть гимн марсельцев. Из партера несколько голосов стали кричать „Долой шуана!“, изо всех сил стараясь помешать ему петь. За этим последовал большой переполох. Однако Гаво продолжал. Мировой судья приказал вывести троих самых буйных, которых дежурный адъютант отвел в кордегардию, где оный мировой судья подверг их допросу».
У Буонапарте теперь была власть. Применял он ее жестко. Ездил по Парижу верхом в окружении усачей-офицеров, чтобы и надзирать за всем, и себя показать. Он почувствовал в себе способность установить прочный порядок. Теперь ему требовалось завоевать популярность.
Мысли о выгодном браке продолжали остро волновать генерала. Коль скоро он ценил свое новое положение, больше не могло быть речи о том, чтобы жениться на увядшей комедиантке, хотя бы и богатой, и он покинул мадемуазель де Монтансье. Она же цеплялась за него, поверив брошенным на ветер клятвам, надеялась, что сможет ускорить брачную церемонию, строила планы на «буудущее», ибо в ее устах звук «у» звучал весьма протяжно. Баррас охотно взял на себя роль посредника. Навещая Буонапарте в его дворце, он сообщал:
— Мадемуазель де Монтансье приглашает вас на ужин.
— Сегодня вечером? — с оттенком иронии усмехался генерал.
— Сегодня вечером.
— Это невозможно! Я весьма польщен, гражданин депутат, но у меня совсем нет времени.
