5. Катаев[100] не только насмешничает. Всем интересуется живо. При очередной беседе с Фириным спросил:
— Скажите, Семен Григорьевич, каналоармейцы часто болели?
— Бывало. Не без того. Человек не железный.
— И умирали?
— Случалось. Все мы смертные.
— А почему мы не видели на берегах канала ни одного кладбища?
— Потому что им здесь не место.
Посуровел веселый и гостеприимный Фирин (старший майор госбезопасности) и отошел.
Задумчиво глядя вслед чекисту, Катаев сказал в обычной своей манере:
— Кажется, ваш покорный слуга сморозил глупость. Это со мной бывает. Я ведь беспартийный, не подкован, не освоил.
6. Прошли Выгозеро. Потеплело. Стягиваем с себя шерстяные свитеры, выданные чекистами несколько дней назад, складываем в кучу. Кто-то, отвечающий за них, недосчитался пяти штук. Саша Безыменский сейчас же сочинил песенку и вместе со своими товарищами из агитбригады, под аккомпанемент гитары, лихо исполнил ее. Песенка имела такой припев:
Мастера пера, пера, Возвращайте джемпера!..
7. Закончили путешествие по каналу и переселились в поезд. Дождь с ветром смыл с провисшего неба все звезды. Дохнуло глубокой осенью, хотя еще был август. Еле-еле проступают в сырой темноте лагерные огоньки Медвежьей Горы. Все дальше они, все бледнее. Прощай, Беломорско-Балтийский! Прощайте, каналоармейцы![101].
8. В общем, все было именно так, как положено, как желалось тем, кто кормил нас ночью в поезде бутербродами, и тем, кто, куда как повыше, и придумал весь этот художественный театр. И только одно обстоятельство выпирало из ритуала: на каждой из пристаней зеки, скандируя, требовали, чтобы на палубе появился Зощенко. Именно он, только он и никто другой из писателей, хотя тут, на судне, было навалом тех, кто руководил журналами и умами, кто был прославлен своим умением угадывать вкусы правительства в романах и директивных статьях. Но их имена были малоизвестны зекам, и те ревели со всех пристаней:
— Зощенко, выползай!
Но Зощенко не появлялся: он, правда, был юмористом, однако по нраву не слишком приветливым и лежал в каюте одетый в черный костюм, при галстуке, с четким пробором в волосах, как если бы собирался на встречу с любимой дамой…
«Хорошо, что эти „советские пейсатели“ не знают, что ночные разносчики бутербродов ломали подследственным ребра и зубы, а уж сколько там истощенных трупов закопано под этим каналом, в бетон вмуровано…» — подумал Вячеслав Рудольфович, снимая очки и призывая домработницу с чаем в серебренном подстаканнике. Он не любил советскую, восхваляющую режим и большевиков литературу, он не видел в нем того чувства, которое звучала в стихах Инбер, Блока, Ахматовой, он предпочитал французскую литературу — благо сам свободно владел языком. В молодости был близок к литературно-артистической среде Серебряного века (знаком с И. Коневским, затем входил в кружок Ю. Н. Верховского), писал и печатал прозу. Повесть «Роман Демидова» опубликована в «Зелёном сборнике стихов и прозы» (1905) под одной обложкой с дебютным выступлением М. А. Кузмина[102], повесть «Иисус. Из книги Варавва» — в альманахе «Проталина» (1907, также при участии Кузмина).
![]()
Глава 37
Куба — любовь моя! Остров зари багровой… Песня летит, над планетой звеня: «Куба — любовь моя!» Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос. Небо над ними — как огненный стяг… Слышишь чеканный шаг? Мужество знает цель. Стала легендой Куба… Вновь говорит вдохновенно Фидель, — Мужество знает цель! Родина или смерть! — Это бесстрашных клятва. Солнцу свободы над Кубой гореть! Родина или смерть! Николай Добронравов, «Куба — любовь моя» ![]()
![]()
Я остался очень доволен поездкой. Так доволен, что хотел бы продолжить связь с женщиной, губы которой пахнут грехом и Парижем. Почему Парижем? Потому что она во время долгого оргазма шептала на французском, думая что деревенский мальчик не понимает, такие похабные слова, что даже меня — циничного старика в юном теле заставила покраснеть. Эта, вечно молодая женщина-подросток, была умела и ненасытна в любви, но и тело Павлика Морозова, разношенное и тренированное онанизмом, тоже пылало гормонами и спермой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Я вчера приехал и сегодня никуда не пошел, лежал и балдел, хорошо выспавшись и запланировав пообедать в ресторане. Балдел и предавался течению разнообразных мыслей, столь странных в 1933 году в Москве.
Верочка полностью выражала своим поведением знаменитое французское «умение жить», которое выражается фразой «Art de vivre», означает умение радоваться каждому дню и каждый день уметь доставлять себе удовольствие. Не сосредоточиваться на неприятном, а вспоминать и мечтать о прекрасном. Для всех французов характерна всепоглощающая любовь к жизненным удовольствиям. Приятное времяпрепровождение и есть французская манера жить. Больше всего на свете француз любит замечательную погоду, живописный пейзаж, изысканную кухню и очаровательную женщину. «Beauté persuade, même si une femme est silencieuse — Красота уговаривает, даже если женщина молчит».
К тому же французы и француженки часто говорят «Je t’aime — Я люблю вас», даже официанту, принесшему кофе. Что, кстати, не мешает им оставаться расчетливой и скуповатой нацией, в отличие от бесшабашных русских.
Чем я взял эту известную писательницу, образованную и вообще-то пожилую даму, вхожую в элиту советской (и не только советской) интеллигенции? Ну уж не тем, что защитил от зэков, озверевших при виде женщины, — тех я просто перестрелял, а после осечки (надо в будущем патроны самому отбирать) так же просто вспорол последнему сонную артерию: чирк по горлу, он и заметить не успел, обмяк. Нет, вечером в её индивидуальной каюте, пахнущей французскими духами, за бутылкой легкого вина я покорил её стихами. Причем, я действовал безошибочно — откуда ей знать стихи Евтушенко, Вознесенского, Бродского…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Впрочем, воспитанная на поэзии серебряного века, она Вознесенского приняла сразу, а от «Пилигримов» Бродского вообще пришла в восторг. Помните:
Мимо ристалищ, капищ, Мимо храмов и баров, Мимо шикарных кладбищ, Мимо больших базаров, Мира и горя мимо, Мимо Мекки и Рима, Синим солнцем палимы, Идут по земле пилигримы. Увечны они, горбаты, Голодны, полуодеты, Глаза их полны заката, Сердца их полны рассвета…
