32
Спрятавшись в кондукторской будке товарного вагона, Ушков ждал поезда. Агентов он проглядел: может, задремал, отяжелев от пива; заметил их, лишь когда те со скрежетом открыли дверь соседнего вагона, освещая нутро огнями карманных фонарей. Заметив, выпрыгнул на снег. От толчка шапка слетела. Невольно он нагнулся за ней, но окрик Ярова: «Стой!» — заставил его резко отпрыгнуть, точно у рельсов лежала бомба. И тут же кинулся через пути к кладбищу, начинающемуся сразу же за горами угольного шлака. Прогремел выстрел, опустив револьвер, Яров снова крикнул: «Стой!» — Ушков бежал, не обращая внимания на стрельбу, видимо, понимая, что агентам он нужен живой. Бежал как–то кособоко, труся по–старчески, клоня голову набок, озираясь. — Пускай, — на бегу приказал Яров проводнику служебной собаки Варенцову. Тот отцепил поводок, но пес скакнул через один путь и остановился, виновато виляя хвостом. Уже за спиной агенты услышали голос: — Подводишь ты, Джек, старика… И что такое с тобой… Отслужил, знать, милый… Почему это — но на бегу агенты заговорили о собаке, а не об Ушкове, исчезнувшем за оградами на тропе. Костя вспомнил, как они с Джеком открыли кражу сахара из военных складов, еще в двадцатом году. Карасев — о том, как Джек помог ему найти воришек на Мытном дворе. А Леонтий, оглянувшись, указал: — Еще вчера жаловался Варенцов, что не ест пес, только воду пьет. На кладбище было тихо. Под луной светилось бледное здание церкви в глубине, за стволами берез и тополей, за высокими кустами. К ней вела широкая тропа, мерцающая, затоптанная крепко. Вторая тропа вела к сторожке, похожей на каменную бочку с одним окном. Поодаль от нее стоял сарай с продавленной крышей, с поленницей дров, уложенных к стене. Не добежав до сторожки, Ушков свернул к сараю и вдруг, оглянувшись, выстрелил по агентам, спускавшимся по тропе следом за ним. Пуля свистнула, как показалось Косте, над самым ухом, хоть и бежал он вторым, за Яровым. Агенты повалились в снег и, не сговариваясь, открыли стрельбу. Ушков упал, ползком добрался до открытой двери сарая. Оттуда в щель двери гулко, до звона в ушах, ударили еще два выстрела. — Оставайтесь здесь, — приказал Яров Леонтию и Косте, — а мы с Карасевым — в обход. Они побежали, пригибаясь, проваливаясь в сугробах, между оградами. Вдруг Леонтий сказал торопливо: — Гляди, он под крышей! Из дыры сарая свисала рука с наганом, сквозь щели проглядывало лицо Ушкова. Ему, как на ладони, были видны и Леонтий, и Костя. Он мог стрелять в того или другого на выбор. Но лишь водил рукой с зажатым в ней наганом по доскам, точно искал, на что можно опереться. Вдруг наган выпал, лицо исчезло, а из глубины сарая донесся глухой звон железа, вскрик. Мимо с приглушенным воем промахнул Джек — нырнул в черную скважину открытой двери. За ним вбежали в сарай и агенты. Свет фонарей осветил лицо Ушкова, лежавшего на поломанных железных прутьях ограды. Лежал он навзничь, застряв ногой в металлическом хламе. Услышав шаги, попытался ее вытянуть, на лице выступили красные пятна. Вот он повернул голову, разглядывая окруживших его людей, точно искал среди них кого–то. Двинулся было — боль в раненой ноге заставила вскрикнуть. Тут же заорал с матерной бранью: — Што смотрите… Агенты не двигались — ждали чего–то, слушали частое дыхание раненого преступника, близкий стук колес маневрового паровоза, ходившего по путям туда и сюда, ударяющего вагонами. — Сымите… Лишь Джек переступил тонкими ногами, повыл жалобно. Ушков сразу затих, повернул голову в сторону собаки. — Сдохнет Бика–Граммофон…
— Поживет пес еще, — выкрикнул Варенцов. — А я говорю, подохнет, — с каким–то удовольствием, удивившим агентов, повторил Ушков. — Сымите, — вдруг повторил он, дернулся снова. Наконец агенты подошли к нему, собираясь поднять его, но тут железные решетки загремели, и он рухнул на земляной пол к их ногам, тихо, с захлебом, подвывая собаке…
33
На следующий день наряд конной милиции заметил на левом берегу Волги человека, уходившего из города. Был он в шинели, в кепке, высокий. На окрик остановился и сдался без выстрела, хотя в сугробе, недалеко от дороги, обнаружили брошенный им наган. Это был Хрусталь. Вот теперь он признался, что снял кольца и вырвал серьги из ушей у женщины. Но кражу муки отрицал опять. — Знать не знаю, что за мука. Не узнал он и Би Бо Бо, которого Саша Карасев все же выловил в подвалах под ткацкими корпусами. Долго разглядывал тупо улыбающегося подростка, потом ответил: — Вроде как припоминаю, а где встречал — не помню… Би Бо Бо еще шире разинул рот и тоже вдруг затряс головой, хотя перед этим признался Подсевкину на допросе, что знает он Хрусталя и что был в тот вечер на стреме возле склада «Хлебопродукт». Надо думать, что он решил во всем походить на своего любимца. Допрос их отложили пока. К вечеру этого дня Костю вызвал в коридор дежурный. Выйдя, увидел там рыжебородого мужичка, приехавшего в город зарабатывать на лошадь. — Тебе чего, дядя? — спросил, добавив шутливо: — Иль заработал уже на лошадь? — Мальчишку я ищу, Коляя–то, — сказал строго Михей. — Был я в ночлежке. Так заведующий велел сходить до тебя. Мол, должен инспектор знать, где Коляй, потому как его будто ищут… — Ну, здесь он, — ответил Костя, удивляясь. — А тебе зачем? — Да вот заработал я на путях, купил еды. Ну и ему решил… Покормить… Как дома, тут не накормите. — Не накормим, — согласился Костя. — Утром горбушка с кипятком. — Ну вот, — как обрадовался Михей, — а я ему колбасы, да еще селедочку, да горчичного хлеба… Пусть поправляется… Обязан я ему очень, работу, можно сказать, подыскал мне. Тогда Костя повел его в «дознанщицкую», тихую сегодня, пустую. — Ну, раз пришел, посиди, а я за ним схожу. Когда он ввел Кольку Болтай Ногами в «дознанщицкую», Михей даже встал, и были теперь совсем похожи они на отца с сыном. С жалостью и добротой смотрел крестьянин на парнишку. — Ах ты, бедолага. Остричь бы тебя да вымыть. Колька Болтай Ногами переступил с ноги на ногу, потрогал косицы волос на виске. И удивился тут Костя. Подумать только: с ними вот, с агентами, всегда сжат парнишка. Брови сдвинуты непримиримо, глаза — в пол, зубы стиснуты. И весь он как бы говорит: попробуйте, узнайте что–нибудь от меня… А тут и глаза виноватые, и вроде бы даже поблескивают они: уж не всплакнуть ли решил? — Ах ты, бедолага, — снова сказал Михей, вынимая из котомки каравай, круг колбасы. — Вот купил тебе, заработал там, на путях, а потом на разгрузке. Давай ешь или забирай с собой. Чего притих–то? Он оглянулся на Костю, стоявшего у дверей, и улыбнулся: — На бирже не таким был. Орал во все горло: «А ну, напрись, робя!» А тут и рот боится открыть. — Освобождаем его, — ответил Костя, — как случайного по этому делу. — Куда же он теперича? — спросил Михей. — Нешто снова в ночлежку, не приведи бог кому–либо туда. — В приемник направим… Там поживет пока. — А коль выпускают, — засуетился Михей, пряча снова в котомку колбасу и хлеб, — так мы с тобой поедим по–людски, где–нибудь в трактире. Да и подумаем, что делать дальше–то. Вот что, — тут же проговорил он, — а может, ко мне в деревню? В бане попаримся. А там видно будет. Костя с удивлением взглянул на него: — Это ты что же, серьезно? Семья ведь у тебя? — Найдется кусок, да и дело найдется. Айда, Коляй. К вечеру и дома будем. Теперь Костя сурово покачал головой: — Спасибо тебе, дядька, но не положено… И кормить надо. Не положено, — повторил он, отводя глаза от растерянного взгляда крестьянина. — Вот что, раз решил покормить его, сведи в трактир «Биржа». А потом отведешь на станцию, в приемник. Бумагу я выдам. Вроде дежурного милиционера будешь. Там, в приемнике, его и остригут, и помоют, может, и одежонку новую дадут, а нет — так и эту прожгут как следует, выгонят насекомых. А после поедет он на вигоневую фабрику. Договорился я с директором фабрики. Возьмут учеником художника… Михей посмотрел на Кольку Болтай Ногами, а тот вопросительно — на Костю. — Не сбежишь? — спросил Костя его. — Не подведешь меня снова? — Не сбегу, — пообещал беспризорник, — зачем же, раз я художником буду. — Не художником пока, а учеником, — засмеялся Костя, — до художника тебе еще далеко, Коля… Он проводил их до выхода. Долго не закрывал дверь, глядя, как шли они оба по направлению к Мытному двору. О чем–то говорили и казались приятелями–подростками в этих надвигающихся сумерках. Навстречу им уже попадались люди с новогодними покупками. Какой–то старик пронес елку, высоко подняв ее над головой, и запах снега теперь смешался с запахом хвои. Прошла в дорогом манто дама, прижимая к груди пакеты с покупками, ветки елки, искусственные цветы пучками. Поправила шапочку, глянула искоса, поравнявшись с Костей, — снег мягко пел под сапожками. У нее ожидался веселый и нарядный Новый год. А как встретит праздник вот этот мальчишка в мятой, окорнанной до колен зеленой шинели и смешном картузе? На углу Колька Болтай Ногами обернулся, — увидев Костю, вдруг прибавил шаг, как опасался, что тот вдруг позовет обратно. Каким он, Колька, будет много годов спустя? Может, станет художником все же. Или уведут его снова старые дружки в уголовный мир, изломают его душу, вытравят все мечты… Каким он будет?.. Проходя коридором, мимо дверей во двор, где временно содержались задержанные, он остановился. Потом вышел во двор, спустился по лестнице в камеру. Хрусталь лежал на нарах — в шинели, в кепке. Увидев Костю, сел. — Вот что, — подсев к нему на нары, сказал Костя. — Кто же тебя, Хрусталь, послал за мукой? И где мука? Тот покачал головой, усмехнувшись, сказал: — Не имею к этой краже касательства… Он упрямо сдвинул брови, добавил: — Не брал муки… Кого–то он боялся. Ясно же — не Горбуна. Кого же? Он, отпетый рецидивист, которого наверняка ждет суровый приговор губсуда. Уж не Хиву ли? Но он тих и толст, он сидит на завалинке и покуривает. И все же — не Хиву ли?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
