Прошло полчаса. Уже обнародовали завещание, в котором диктатор объявлял последнюю волю: передать свои великолепные сады в пользование народа, выплатить каждому гражданину триста сестерциев. Площадь оглашалась плачем и выкриками – народом овладела смесь горечи и возмущения. И хотя собравшиеся здесь высокомерные патриции, суровые ветераны Цезаря и дурно пахнущий простой люд думали и говорили о разном, каждый из них, покопавшись в себе, обнаружил бы на дне души камень страха, порожденного неуверенностью в завтрашнем дне. Всем казалось, будто смерть Цезаря украла у них то, что можно было считать сокровенным.
Ливия не слышала, что говорил выступавший перед народом Марк Антоний; когда он поднял с установленных на возвышении носилок окровавленную тогу Цезаря, люди сорвались с мест и принялись сооружать погребальный костер.
Ливия не двигалась. Она смотрела на разгоравшееся пламя таким взглядом, каким провожают падающую звезду, с пронзительным отчаянием и в то же время – мрачной покорностью своей судьбе. Трагическая гибель Цезаря легла на Рим тяжелым гнетом. Казалось, мир опустел, и стало неважно, что будет дальше.
Немного постояв, Ливия повернулась и, рискуя быть задавленной, принялась выбираться из бушующей толпы. Внезапно какой-то мужчина схватил ее за локоть и резко развернул к себе. Ливия рванулась прочь, но потом что-то заставило ее взглянуть на него сквозь пелену слез. Это был… Гай Эмилий Лонг.
В ее мозгу не промелькнуло ни единой мысли. Как себя вести, что говорить? Она была слишком оглушена, подавлена свалившимся на Рим несчастьем.
– Что ты здесь делаешь? – прошептала Ливия, вытирая слезы.
– Я пришел проститься с Цезарем, – сказал он и тихо прибавил: – И с чем-то еще.
Она вздрогнула, пронзенная его словами. Да, и с чем-то еще. Ливия оглянулась на пылающий костер. Горел сегодняшний день, все предыдущие дни, сгорала ее юность, ее мечты; ей казалось, будто все, что было прежде, развеялось прахом и пылью. Не осталось ничего, даже молитв. Что пользы обращаться к великодушию вселенского мрака? Пожалуй, Луций был прав, когда говорил, что хотя боги, возможно, и существуют, римский мир по своей природе совершенно безбожен.
– Я рад, что повстречал тебя, Ливия, – сказал Гай Эмилий. – Нам нужно поговорить.
Ливия молчала, не глядя на него. Она невольно вспоминала, что чувствовала после того, как узнала, что Гай уехал домой. Первое время она была подавлена, безучастна – опустошенная, погруженная в мрачную пропасть душа. Потом ее чувства пробудились, память ожила, это причиняло невыносимые муки, и прошло довольно много времени, прежде чем боль начала стихать.
И вот теперь, когда Ливия окончательно вернулась к действительности, он появился снова.
– Мне нужно домой, – сказала она.
Гай кивнул, и они медленно пошли по площади. Он прекрасно понимал, что выбрал совершенно неподходящее время, и все же боялся упустить эти мгновения, потому что знал: другого случая не представится. Конечно, сейчас Ливия пребывала не в том душевном состоянии, какое необходимо для того, чтобы взвешивать обстоятельства жизни и принимать решения, но Гай верил, что любовь поможет ей сделать правильный выбор.
– Я вернулся в Рим из-за тебя, Ливилла. За тобой. Я больше не могу так жить. Я подумал, теперь ты сможешь развестись с Луцием. Ты освободилась от власти отца, а муж не вправе преследовать тебя, если ты пожелаешь расторгнуть брак. Хочешь, уедем прямо сейчас? В этой неразберихе никто сразу не поймет, что ты сбежала! А тем временем мы доберемся до Этрурии…
Ливия продолжала молчать. Гай поразился тому, какое у нее лицо. Оно словно бы затвердело, застыло. Вместо кротости – суровость, вместо нежности – железная твердость, вместо любви – бесстрастность.
– Это своего рода расчет? – медленно произнесла она. – Тебе так удобно, правда? Сохранишь все, что имеешь, и получишь меня.
– Нет! – воскликнул он с мукою в голосе и во взоре. – Никакого расчета! Только любовь! Я люблю тебя, Ливия, там, дома, я жил лишь тобой! А ты? Разве ты любишь Луция?
Ливия зябко поежилась, кутаясь в одежду.
– Любовь – это то, что было между мной и тобой год назад, было – и прошло. А с Луцием мы состоим в браке, это другое. Я уважаю его и ценю – в нем сочетается искусство говорить и мыслить с искусством жить. В тебе, Гай, этого нет. И я никуда не поеду. Глядя на прошлое и будущее с высоты нынешних времен, я пришла к выводу, что человек должен делать то, что сохраняет его имя незапятнанным, даже если он чем-то для этого жертвует.
Она говорила сухо и резко. Внезапно Гай взял молодую женщину за плечи и посмотрел в ее глаза.
– Что с тобою, Ливилла? Кто и каким образом внушил тебе эти мысли? Впрочем, понимаю… Когда-то я слушал человека, который говорил по всем правилам ораторского искусства, и хотя в его словах не было ни слова правды, люди проникались его речами, верили ему и шли за ним…
– Когда-то я верила и тебе и готова была идти за тобою хоть в Тартар, позабыв обо всем!
Он застонал:
– О да! Да! Я не оправдал твоих ожиданий и не оставил тебе выбора! Но я не мог… И я сейчас немногое могу… Ливия! Я понимаю преимущества твоего брака с Луцием. Но ведь это… тюрьма! Со временем ты настолько привыкнешь к ней, что просто не сможешь ее покинуть. Подумай о своих чувствах! Поедем, это наша единственная возможность…
– Ты упустил ее год назад.
И тут он мягко и тихо спросил ее – в его голосе были растерянность и беспомощность:
– Я… чего-то не знаю? Ты ждешь ребенка?
– Нет. Просто поздно, Гай – Ее взгляд был неподвижен, некогда озарявший его свет любви и веры потускнел и померк. – Просто поздно и все. Прощай.
Резко оттолкнув его руки, она быстро, не оглядываясь, прошла к носилкам, скользнула внутрь, резко задернула занавески и подала рабам знак трогаться в путь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Незаметно наступило и так же незаметно прошло лето, непривычно хмурое и холодное для Италии. Вспоминая этот пронизанный неярким светом мир, Ливия и не могла сказать, чем занималась в первые после смерти Цезаря дни и недели. Зато она хорошо знала, что чувствовала весь последующий год: ожидание, совершенно не связанное ни с радостью, ни с надеждой. Она ждала перемен, как ждут грозу или бурю – с предчувствием чего-то непонятного и ужасного.
Было ясно, что вскоре начнется новая жестокая, кровопролитная война, связанная с переделом власти, и требующиеся для военных операций суммы наверняка будут добыты тем же путем, что и при Сулле, и Рим опять утонет в крови.
Растерянность и страх не позволяли людям увидеть и осознать трагическое величие погибающей Республики. Почти все состоятельные римляне окружили себя телохранителями из числа рабов-гладиаторов; многие члены магистрата, особенно из поколения, к которому принадлежал Марк Ливий Альбин, поколения, бывшего свидетелем диких, нелепых в своем разнузданном зверстве проскрипций[10] Суллы, открыто поддерживали цезарианцев, и чувство самосохранения играло здесь далеко не последнюю роль.
