содержания разнообразных голосов, но и методологическую проблему, связанную с избыточно широким пониманием самого феномена исследовательского поля памяти[438].
В этом проявляется методологический вызов, суть которого состоит в том, что полевое исследование не может использовать одновременно несколько понятий исторической памяти относительно одной темы, в нашем случае крестьянского восстания. Это похоже на попытку разглядеть нечто, используя одновременно несколько пар очков. Особенно важно определиться с понятийным рядом, когда речь идет о междисциплинарном проекте с использованием гибридного метода исследования. Представителям разных дисциплин желательно найти консенсус в рабочем понимании «исторической памяти» при выполнении общего проекта. В качестве рабочего нами используется следующее понимание исторической памяти как устойчивой системы представлений о прошлом, воспроизводимой обществом или отдельными сообществами.
Наиболее распространенными понятиями, которые продуктивно используются исследователями сейчас, выступают индивидуальная, семейная, социальная, коллективная, публичная, культурная память[439]. Отметим, что все эти определения отрицают возможность существования «нулевой исторической памяти» о любом событии, в нашем случае о крестьянском восстании в Западной Сибири. Несмотря на это, наши респонденты часто говорят, что ничего не знают или не помнят о событии.
Вот попытка диалога с респонденткой 1930 г. р., жившей в детстве в тех местах, где проходило восстание.
Вопрос: Вот в Казанке и вообще в Ишиме было восстание крестьянское в [19]21‐м году. Не помните такого?
Ответ: Нет.
Вопрос: И даже в деревне никто про это не говорил? А Дубынка от вас далеко? Дубынка, Ильинка от Паленки далеко была?
Ответ: <…> Ильинка недалеко была.
Вопрос: Недалеко? Вот в Ильинке было восстание очень крупное. Это когда пришли зерно забирать у крестьян в [19]21‐м году.
Ответ: Ой. Не знаю[440].
Обратим внимание, что, несмотря на помощь интервьюера, называвшего опорные для памяти конструкции: место, время, локации, информант не смог ничего рассказать. Это свидетельствует о том, что событие предано забвению.
Подобные «нулевые» ответы могут свидетельствовать прежде всего о способах трансляции семейной памяти и особенностях советской истории, когда помнить было опаснее, чем забыть. Кроме того, не следует забывать, что зачастую люди не стремятся разговаривать с чужаками на интимные, сокровенные темы. Это может быть объяснено недоверием и опасением к чужим и, вероятно, неумением разговаривать на «трудные» темы, но скорее связано с тем, что свидетели событий, будучи малолетними детьми, не запомнили разговоров в семье о восстании, если это не были повторяющиеся истории. Могла сохраниться эмоциональная память о некой трагедии, которая случилась с родственниками незадолго до рождения информанта, но она не обозначалась как восстание или бунт и вошла в разряд «белых пятен», которые не положено вспоминать.
Подчеркнем, что для нас важно не получение какой-либо информации об историческом событии, его хронологии и действующих лицах, а то, каким образом (не) сохранилась информация об этом событии в памяти наших респондентов. Понятно, что какие-либо представления-конструкты неизбежно будут обнаружены, но что из них доминирует в данный момент и почему и как содержание этой памяти влияет на настоящее? Казалось бы, нам предлагается готовый ответ, сформулированный П. Хаттоном и дополненный А. Мегиллом: «Представления о прошлом неизменно определяются ценностными мерками настоящего, а лежащая в основании традиции память оказывается чувствительной к социальной ситуации и политическому моменту. Обращение же к памяти, вероятно, возникает только тогда, когда начинает ощущаться неадекватность объективно существующих опор данной традиции»[441]. Однако методологами Memory studies упущен один важный момент, а именно — как сами респонденты решают, о чем и как рассказывать.
ОБОСНОВАНИЕ МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОГО ПОДХОДА В ИЗУЧЕНИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ
Основными методами работы с исторической памятью являются наблюдение, интервью, анализ письменных источников (как опубликованных, так и неопубликованных, в том числе из личных, семейных архивов), а также аудио- и видеоисточников.
Выбор основного «рабочего» метода зависит от исследовательских целей и объектов, которые находятся в фокусе внимания. Если мы говорим о полевой работе, то здесь основными выступают наблюдение и интервью. Казалось бы, особых проблем для использования методов наблюдения в исследованиях исторической памяти нет. Наблюдать можно и нужно различные публичные и частные практики коммеморации, места памяти и разнообразные акционистские формы «увековечивания памяти». Однако не все эти события доступны наблюдению, тем более многие из них уже не воспроизводятся. К тому же отношение субъектов исторической памяти к этим практикам сложно интерпретировать, опираясь только на наблюдение. Следовательно, нужно задавать вопросы, то есть брать интервью.
Однако в таких «исторических» интервью, как показывает практика, респонденты предпочитают давать социально одобряемые/ожидаемые ответы[442].
Решающим фактором оценки респондентом событий отдаленного прошлого оказывается влияние интервьюера. Нередко вопросы о том, что они помнят о своих предках — участниках Гражданской войны, провоцируют чувство вины от того, что не знают, не интересуются, не хранят память и пр. Так, учитель из ишимского села нам сказала: «Я не знаю, ни с кем не общалась, не интересовалась почему-то. Не знаю, стыдно — сейчас сижу, думаю: почему нет?»[443] Соответственно, необходимо разрабатывать проективные методики, где негативные стороны интервьюирования могут быть отчасти сглажены. Кроме того, использование проективных методов исследования в этом случае важно с точки зрения понимания психофизиологических механизмов устройства памяти. Наиболее надежный способ помочь респонденту вспомнить прошлое — вызвать яркую эмоцию по отношению к вопросу, которая станет ключом к воспоминаниям и более верному представлению о том, что собеседник чувствует и думает по этому поводу.
Мы можем подтвердить тезис, вернувшись к метафоре «многоголосия». Например, для работы с «голосами сверху» надо понимать, что любая действующая власть не склонна поощрять глубокий научный анализ причин вооруженных крестьянских восстаний. Исторический опыт показывает, что в зависимости от интересов текущей политики все «достоверные факты» могут быть изменены или фальсифицированы[444].
Более того, представители местной власти, знающие историю своего региона и имеющие крестьянских предков или опыт проживания в сельской местности, осознают, что любое крестьянское восстание — не антагонистическое противостояние передового рабочего класса и отсталого крестьянства, а чаще всего бунт здравого смысла против абсурдных, непродуманных и бессмысленно жестоких действий властей. Это не до конца осознанное крестьянством, но прочное несогласие с утопичными планами построения светлого будущего без учета реальной ситуации и с бессчетными жертвами. Чтобы заставить крестьян взяться за оружие и открыто выступить против власти, следует довести экономическую ситуацию до катастрофы, а политическую — до крайней степени ощущения несправедливости и отчаяния крестьянского мира и его недоверия и ненависти к властям[445]. Особенно важно отметить, что крестьянские восстания не были следствием классовой борьбы кулаков и бедняков внутри деревни, как это трактовалось в учебниках по истории советского периода. В своей работе
