– Пожалуй, моя карта бита! – говорит Сиволапый и вдруг смеется.
Господи, как меняется человек, когда он смеется! И смеется без всякого раздражения. Умеет Сиволапый проигрывать – редкое качество. Не нашел он хода даже среди десяти в девяносто девятой степени вариантов.
– Почему это вы развеселились? – спрашиваю я, все еще подозревая подвох и замаскированное плюходейство.
– А потому, что пока Фомич подходил к якорной стоянке, то здешний диспетчер – я его давно знаю, спокойный человек, даже флегма, – так вот, говорю, на тридцатой минуте вашего подхода он трахнул графин с питьевой водой об стенку, а когда вы наконец шлепнули якорь, то он, диспетчер, с радости как бы ополоумел, потому что разбежался от самых дверей диспетчерской и воткнулся головой в несгораемый сейф.
– А зачем у них там несгораемый сейф? – спрашиваю я, из последних сил защищая честь своего капитана равнодушием тона.
– Спирт в нем прячут. Чтобы не испарялся.
– Ну и что вы всем этим хотите сказать?
– Что «что»?
– Цел?
– Кто цел? Графин?
– Нет. Сейф.
– Сейф-то цел, но от сотрясения бутыль со спиртом – вдребезги!
– Бедняга диспетчер, – говорю я с искренним соболезнованием. – Даст ему сменщик прикурить!
– Да на нашей работе не потешился б, дак повесился б.
– Зачем же вешаться? Это старомодно, – возражаю я. – Видите на примере вашего дружка, что новые методы появились, более соответствующие духу века: башкой в несгораемый сейф с хорошего разгона.
– Ну, на такое дело еще далеко не у всех ума хватит, – замечает капитан «Волхова». Подумав, добавляет: – Да и пространства на пароходе для хорошего разгона мало.
– Этого я не учел, – говорю я, уже кусая губы.
– Слушайте, – сквозь открытый и легкий смех спрашивает Сиволапый, -а как там этот пошлый Стенька Разин? Он меня чуть в гроб не загнал!
Предложена мировая. Конечно, принимаю ее с радостью.
– Слушайте, – говорю, – объясните, бога ради, как такие на флоте держатся?
– Наивный вы человек, хотя и писатель. Объясняю популярно, что еще никогда и никого с флота за трусливую тупость не выгнали и не выгонят. Если такого типа заносит в номенклатуру морской орбиты, то он так всю жизнь и кружит по ней, даже и при полном отсутствии в позвоночнике какого бы то ни было органического вещества. Этим я хочу только то сказать, что кто-кто, а Тимофеич себе на флоте местечко найдет, даже и в самый разгар научно-технического шквала, потому что флот – это вам не синхрофазотрон…
У дружка Сиволапого, то есть в кабинете одного из начальников порта Певек, происходит сцена, напомнившая мне сцену дуэли из «Героя нашего времени». В роли драгунского капитана, секунданта Грушницкого, выступал корешок Сиволапого. В роли Печорина – я. А Грушницким был Сиволапый.
Драгунский капитан никак не мог понять, почему Грушницкий засовывает пулю в пистолет Печорина, если они все так хорошо обговорили и пулю из вражеского пистолета вытащили. Дружок-корешок Сиволапого тоже выпучил глаза, когда капитан «Волхова» с ходу заявил, что имеет право только на третью очередь, ибо прибыл к ледовой кромке за «Державино» и «Комилесом».
– Но вы же первые стали на якорь в порту! – сказал драгунский капитан.
– Ладно, брось ты! – сказал Грушницкий и махнул рукой.
По Лермонтову, драгунский капитан тут плюнул, сказал, что, мол, подыхай, как дурак, и отошел в сторонку.
Так же поступил и корешок Сиволапого. Только сплюнул он не на кавказскую травку, а в мусорную корзину под служебным столом.
Я возвращаюсь на «Державино», торжествуя победу.
Возле трапа встречает Фомич. Рядом с ним наслаждаются солнечной погодой вахтенный Рублев и Анна Саввишна.
Передаю Фомичу привет от Сиволапого и сообщаю, что, согласно грузинской мудрости, воды приходят и уходят, а песок остается.
Фомич задумывается. Анна Саввишна говорит:
– Пясок остается? Оно и так быват. Все на свете быват. Быват, и у девушки муж гулят.
Рублев спрашивает у нее:
– А знаишь ли, батоно, как па-грузински кракадыл?
Он спрашивает, как вы видите, по-грузински.
Анна Саввишна отмахивается. Фомич заинтересовывается:
– Как?
– Нианги, – объясняет Рублев.
Фомич вздыхает и приказывает:
– Раз ты, Викторыч, победил, сам и командуй. По местам стоять, с якоря сниматься!
И мы первыми из каравана идем к причалу.
Швартуемся с лоцманом и при помощи буксира «Капитан Берингов». Вот, оказывается, еще какой почти однофамилец Беринга здесь плавал когда-то. И хорошо плавал, если его именем назвали судно.
Приехали окончательно: «Подать носовой продольный! Подать шпринг! Крепи кормовой продольный!..»
На портовом кране аршинными буквами, мелом: «ОСТОРОЖНО – ЗДЕСЬ ЖИВУТ ПТИЦЫ!»
Птичье гнездышко под крановой кабиной.
Восемнадцатое августа восемнадцать часов сорок пять минут местного времени.
На причале элегантный военный в накидке по последней моде и в шикарных черных четырехугольных очках. Форма какая-то странная, прямо-таки иностранный военный в мягком хаки! Оказывается: главный пожарник -встречает пожарные машины; так в них и впился глазами, так весь и подпрыгивает на причале от гордости и удовольствия, так мысленно и облизывает наш палубный груз. Еще не успеваем завести последние концы, как пожарник уже следит за стропами и кранами, и кроваво-красные пожарные машины с запасными черными колесами и лестницами на спинах осторожно поднимаются в воздух и опускаются на причал. Ну что ж! Теперь Певек может спать спокойно!
Собираюсь на почту. Приходит Галина Петровна, просит опустить письма, только не просто опустить в ящик, но обязательно заказными и с уведомлением о вручении.
– Может, ценной бандеролью отправить?
Она вздыхает, на миг прикрывает глаза и непроизвольно дотрагивается рукой до левой груди. Пошаливает у нее сердечко.
– Виктор Викторович, я должна вам сказать… извините, но… может, как-то подействуете… Я как-то встревожена за Фому Фомича… что-то такое не то с ним происходит… Уж я-то его знаю! Он… он… вот это письмо его родному брату… и он его под копирку писал, простое письмо, обыкновенное, я читала, а он – под копирку…
– Ну и что? Вы меня простите, но откровенность за откровенность. Ведь весь рейс Фома Фомич с Арнольдом Тимофеевичем берут расписки за что угодно, друг у друга берут и по любому поводу, хотя и знакомы давно, и… Я такое первый раз наблюдаю. Но… видите: все на море бывает…
– Нет-нет! Вы меня не понимаете. С ним что-то не то… Ладно, извините меня, бога ради, – и глаза ее набухли слезами.
– Галина Петровна, просто вы мужа знаете по дому, а наш брат мужчины дома и на службе часто разные вовсе люди.
– Наверное, вы правы, спасибо. Вы меня успокоили, – сказала она и ушла.
На почте, оказывается, обеденный перерыв. Жду его конца и раздумываю о «законе бутерброда». Ведь обязательно, если соглашаешься оказать кому-нибудь услугу, маленькую даже совсем – отправить письмо заказным, – то получаешь себе на шею массу лишних хлопот.
Давно опустил бы свою корреспонденцию в почтовый ящик и дело в шляпе, а тут…
А над территорией порта Певек гремит Высоцкий – шпарят его пластинку с гидрографического суденышка. Высоцкий музыкально и оглушительно озорничает во весь свой надрывный голос:
Мы топливо отнимем у чертей!Свои котлы топить им будет нечем!..И шуточку: «Даешь стране угля!» -Мы чувствуем на собственных ладонях!..
А ветерок дует с моря, а море синее, а чайки белые, а вокруг всякий портовый хлам, а Высоцкий ушкуйничает с гидрографа «Створ» во всю свою хриплую глотку:
Я не верю судьбе, я не верю судьбе!А себе – еще меньше!..
А на синей воде бухты лежат кораблики, беременные генеральными грузами, а за бухтой дальний берег виден – замороженный тюлень в нежной дымке… Хорошо все-таки жить на этом свете, господа, если вы уже в порту назначения и скоро тронетесь в обратный путь, ибо – и это главное – ваше судно уже разгружается!
Шаловливый гидрограф и южак в Певеке
Итак, в соответствующем документе сказано, что в порту чаще всего происходят у командного состава стрессы и срывы. И это не только по причине сложности выгрузки-погрузки. Парадокс в том, что именно в родном порту или в порту назначения на тебя и на судно наваливается бесчисленное количество комиссий, инспекций, поверяющих и всевозможных наставников.
Далекий Певек не оказался исключением.
К нам явился ревизор для проверки карт и навигационных пособий.
Шестьдесят шесть лет, толстый, «открывал Колыму» для мореплавания, ленинградец, сюда ездит уже пятнадцать навигаций, чтобы пугать нашего брата и зарабатывать полярные, фамилия графская – Бобринский.
Настроение Фомы Фомича к моменту появления графа-ревизора было великолепным. Мы только что вернулись от капитана порта, из которого Фомич выбил, выдавил, высосал, вымучил, извлек необыкновенно замечательную справку о полной выгрузке судна в порту Певек. Не о том справку, что груз сдан полностью, но что трюма у судов остались пустыми.
