Вот задался день такой ненастный, ветреный дождливый, что никак нельзя поохотиться. С утра все сидят запершись. Только что пообедали. Обед был обильный, вина много выпили. В длинном кресле протянулся император; возле него на таком же кресле в грациозной позе княжна Катюша; тут же Алексей Григорьевич и Прасковья Юрьевна.
Одного князя Ивана нет. Не то дремлется, не то грезится что‑то, не то неможется Петру Алексеевичу. Глаза сами собою смыкаются. Но вот он открывает их и видит перед собою все ту же Катюшу. Тихо в комнате, только дождь стучится в окна, да далеко на дворе лают охотничьи собаки.
Катюша откинула голову на спинку кресла, мельком взглянула в глаза Петру и опустила длинные ресницы. На щеках ее то вспыхивает, то пропадает румянец. Подняла она свою руку. Широкий рукав атласный отворотился; рука нежная, белая и сверкают на ней дорогие каменья.
— Какие у тебя руки красивые, Катюша! — в полудремоте говорит Петр, опять закрывает глаза и опять их открывает, и снова смотрит на Катюшины руки.
Тихо, незаметно уходит Алексей Григорьевич с женою, никого нет в комнате.
— Что же это все ушли? — замечает юноша. — Скучно что‑то, Катюша, расскажи мне что‑нибудь.
— Да ведь и мне тоже скучно, и я бы рада, чтобы мне веселое рассказали!
— Погоди, — вдруг оживляется император, — я сейчас расскажу тебе веселое.
Он встает, подвигает свое кресло к девушке и садится рядом с нею. Он взял ее за руку, рассматривает ее дорогие кольца, рассматривает ее тонкие, нежные пальцы. Вот поднес эту руку к губам, целует каждый пальчик.
— Что же — обещал веселое рассказать, а не рассказываешь, государь?! — тихо проговорила княжна, не отнимая руки. — Это совсем не весело, что пальцы мне целуешь.
— Постой, погоди. Что же рассказывать тебе? — прямо в глаза взглянул ей Петр. — Ну, вот что, какая ты хорошенькая, какие глаза славные, большие, черные, ресницы длинные, щечки нежные, зубки белые. Ну что, весело это?
— Ох, как скучно! Все это знаю давно я сама, все старое.
Сам не понимает император, что с ним такое. Вдруг ужасно понравилась ему Катюша; никогда еще так не нравилась, как будто в первый раз он ее видит. Ему ужасно хочется поцеловать ее.
— Катюша, поцелуй меня! — говорит он, еще ближе подвигаясь к ней.
— С чего это? Не светлый праздник, с чего будем мы с тобою христосоваться?
— Да ну же, поцелуй, пожалуйста, разочек! — пристает Петр.
— Ни за что!
— А, так ты вот как! Ты забыла, что я твой император, что я могу приказывать тебе, а ты должна слушаться.
— А я могу не послушаться, — капризно сказала княжна, — я приказаний никогда не слушаюсь. Вот если бы хорошенько попросили меня, ваше величество, ну, тогда бы еще, может быть, послушалась.
— Так я прошу тебя, Катюша.
— Мало, не так.
— Как же мне просить, я и не знаю. Что же мне — стать на колени перед тобою, что ли! Хочешь, я встану?
— Зачем это? Сейчас говорили, что приказать мне можете, а теперь на колени…
И все больше и больше нравится Петру Катюша. Еще ближе он к ней придвигается; вот взял уже обе ее руки, стал перед нею на колени и обнял ее за шею, притянул ее к себе, целует. Она отворачивается, а он целует еще крепче. Вдруг его самого кто‑то обнимает, кто‑то и его целует. Он обернулся, встал с колен и видит — князь Алексей Григорьевич весь в слезах, а сам улыбается; за ним Прасковья Юрьевна тоже спешит обнять императора. Князь Алексей Григорьевич схватил руку Петра крепко поцеловал ее.
«Так что же это? — думается Петру. — Я ждал, что они бранить будут меня за мою вольность с Катюшей, а они точно благодарить собираются, рады!»
— Ах, государь мой милостивый, ваше императорское величество! — состроив радостную и в то же время растроганную мину и выжимая из глаз слезы, начинает Алексей Григорьевич. — Как уже и радоваться, не знаю. Счастие такое великое привалило, Бога благодарить не умею за такую милость. Одно только могу сказать тебе, государь мой, — будет она тебе доброй женой. Уж так она тебя любит, что и сказать невозможно… Давно мы с княгиней Прасковьей про это знаем, да молчали, сокрушались только на нее, бедную, глядя. Ну, вот и дождались радости!..
Князь Алексей снова кинулся обнимать императора, быстро схватил его руку, но на этот раз не поцеловал, а вложил в руку княжны Катюши и держал их крепко, другой рукой крестя Петра.
— Благославляю тебя, государь великий, дорогой сын мой. Сам знаешь всю любовь мою к тебе, а теперь, кажется, еще больше любить буду. Всю душу свою за тебя положу. Благослови и ты их, княгиня.
И княгиня Прасковья Юрьевна тоже подходит, тоже обнимает императора и дочь, крестит их и что‑то шепчет.
Ни слова не выговорил Петр, ни слова не вымолвила и Катюша. Она была бледна, как смерть, вдруг зарыдала и выбежала из комнаты. Вместо нее явились остальные Долгорукие и князь Иван тоже.
— Сын, поздравь государя, он жених нашей Катюши.
Иван оглядел всех безумными глазами.
— Так ли это, правда ли это? — обратился он к императору.
Тот мрачно опустился в кресло и не мог ничего ответить. Голова его кружилась, сам он не помнил потом, как в руке его очутилась золотая стопка и как он выпил ее до дна, а затем выпил еще и еще.
— Правда ли, правда ли? — спрашивает князь Иван, крепко стискивая своими холодными, дрожавшими руками руку императора.
— Видишь, что правда, — слабо ответил ему Петр.
Больше он ничего уж не помнил. У него закружилась голова не то от вина, не то от волнения. Его бережно снесли в спальню, раздели и уложили.
IV
Проснувшись на следующее утро, император долго соображал, что с ним было накануне. Было что‑то, очевидно, было. Он чувствует тяжесть какую‑то, как‑то неловко у него на душе — непременно было что‑то важное и нехорошее. И вот он все припомнил, сердце его болезненно сжалось, и ему стало вдруг невыносимо тяжело, и Бог знает, что бы дал он, лишь бы не было этого несчастного вчерашнего дня.
— Да неужели нельзя все это переделать! Тут ошибка, ужасная ошибка. Он вовсе не хочет жениться, он вовсе не любит княжны Долгорукой. Да и что же, разве сказал он ей что‑нибудь такое? Разве просил ее выйти за него замуж? Ничего такого не говорил он. Что же такое все это значит, отчего так сразу все накинулись поздравлять его? Но ведь он стоял на коленях пред княжною, обнимал ее, покрывал поцелуями ее щеки. Отец и мать вошли, увидели и подумали, что он, наверное, сделал ей предложение, иначе не стоял бы на коленях, не целовал бы.
— Да как же смели они это подумать! — вырвалось у императора. — Разве я не могу так поцеловать ее?
И вдруг стало ему за себя совестно.
«Конечно, не могу, — подумал он. — Мы жили вместе, были близки друг к другу, но ведь все же Катюша не какая‑нибудь другая девушка, все же она княжна благородная, и к тому же я ничего дурного не замечал за нею. Не в первый раз хотел я поцеловать ее, но она всегда отворачивалась, а то так и убегала совсем. Я не имел права насильно целовать ее, а если целовал, то, значит, не с тем, чтобы оскорбить, значит, Алексей Григорьевич имел право подумать, что я сделал ей предложение!»
Действительно, Алексей Григорьевич рассчитывал верно; он понимал императора, понимал, что, несмотря на все ужасные, отвратительные уроки, какие он же давал ему постоянно, еще не развратился юноша, его сердце осталось по–прежнему чисто и благородно, и на эту чистоту и на это благородство он и рассчитывал и надеялся.
«Ах, как теперь быть, что мне теперь делать? — отчаянно думал Петр. — Как на глаза им теперь показаться? Ведь не могу же я, ведь не могу же в самом деле жениться на Катюше! Что же это будет?! Ведь опять те же Меншиковы. Был я мал тогда, глуп был, а все же сумел вырваться, а вот теперь и старше сделался, а попался, и сам знаю, сам понимаю, что виноват, некого винить мне. Но какая же она мне невеста, и почему это вчера так она мне мила показалась, почему это я так хотел целовать ее? Она, точно, красива, но не люблю я ее! Не могу подумать, что будет она моей женою. Вот сегодня она мне и не нравится. Что же это такое?»
А в спальню уже входил Алексей Григорьевич с тою же радостною миною, с тою же фамильярною почтительностью.
— Заспаться изволил, государь, а невеста давно встала, тебя дожидается.
Петр опустил глаза. Ему захотелось прямо все высказать Долгорукому, объяснить, что это была ошибка, что он сам не знает, как все случилось, что он, верно, много выпил за обедом.
— Алексей Григорьевич, — начал он смущенным голосом, — послушай, я должен сказать тебе, что Катерина Алексеевна…
— Ну вот, ну так! — быстро перебил его Долгорукий. — Первое слово о невесте! Эх, и я сам был молод, ваше величество, тоже прошел через все это, знаю, все понимаю. Чай, ноченьку целую о невесте все думал, государь? Ну, что же — дело хорошее, дело законное.
«Дело законное! — невольно повторил про себя Петр. — Ах, как мне быть! Он ничего не понимает, слова сказать не дает мне, да и что скажу я ему?!»
