Пятно света на экране превратилось в офис Бонделли, большой письменный стол, застекленные книжные полки с красно-коричневыми корешками книг с золотым тиснением. За столом сидел Бонделли с карандашом в правой руке. Он потыкал карандашом между пальцев, затем постучал ластиком о стол. На полированной поверхности остались резиновые катышки.
Турлоу сидел напротив, перед ним громоздились разбросанные в беспорядке бумаги. Его тяжелые очки были зажаты у него в руке, как будто указка, Турлоу помахивал ими в такт словам.
— Бредовое состояние — это как маска, — сказал Турлоу. На его шее разглаживались и вновь появлялись вертикальные рубцы. — Под этой маской Мэрфи хочет, чтобы его признали вменяемым, несмотря на то, что знает, что это обречет его на смерть.
— Нелогично, — пробормотал Бонделли.
— А если нелогично, то это труднее всего доказать, — сказал Турлоу. — Трудно сформулировать это так, чтобы поняли люди, которые не слишком знакомы с подобными вещами. Но если бы мы разрушили бредовое состояние Мэрфи, если бы мы внедрились в него, сломали его, это можно было бы сравнить с тем, как если бы обычный человек проснулся одним прекрасным утром и обнаружил, что его кровать отличается от той, в которой он засыпал, комната другая, другая женщина говорит ему: «Я твоя жена», незнакомые дети называют его отцом. Он был бы ошеломлен, вся жизненная концепция была бы разрушена.
— Полная нереальность, — прошептал Бонделли.
— Реальность с точки зрения объективного наблюдателя здесь не важна, — сказал Турлоу. — До тех пор, пока Мэрфи находится в бредовом состоянии, он защищает себя от психологического эквивалента полного уничтожения. Это, несомненно, страх смерти.
— Страх смерти? — Бонделли выглядел озадаченным. — Но именно это его ожидает, если…
— Здесь два вида смерти. Мэрфи намного меньше боится настоящей смерти в газовой камере, чем той, которая постигнет его с крушением иллюзорного мира.
— Но неужели он не понимает разницы?
— Нет.
— Это безумие!
Турлоу, казалось, изумился.
— А разве не именно об этом мы говорили?
Бонделли резким щелчком отбросил карандаш на стол.
— А что будет, если его признают вменяемым?
— Он будет уверен, что сам контролировал все свои действия. Ненормальность для него означает потерю контроля. Это значит, что он не самый великий, не самый сильный человек, распоряжающийся своей судьбой. Если он распорядится хотя бы своей смертью — это величие — иллюзия величия.
— Это не те рассуждения, которые могут означать что-нибудь в суде.
— В особенности не в этом городке и не сейчас, — сказал Турлоу. — Именно это я и пытался сказать вам с самого начала. Знаете Вонтмана, моего соседа с южной стороны? У меня во дворе растет ореховое дерево, и одна ветка перевешивается через забор в его двор. Я всегда позволял ему собирать орехи с этой ветки. Мы вечно подшучивали над этим. Вчера вечером он спилил ветку и бросил ко мне во двор — потому что я свидетельствовал в защиту Мэрфи.
— Это безумие!
— Сейчас это норма, — сказал Турлоу. Он покачал головой. — В обычных обстоятельствах Вонтман совершенно нормален. Но заваруха с Мэрфи — половое преступление, и оно расшевелило крысиную нору подсознательного — вину, страх, стыд, — все то, с чем люди не в состоянии справиться. Вонтман — всего лишь один отдельно взятый симптом. Сейчас у всего общества в некотором роде психотический срыв.
Турлоу надел свои темные очки, повернулся и посмотрел прямо с экрана пантовива.
— У всего общества, — прошептал он.
Рут протянула руку, точно слепая, выключила пантовив. Экран начал угасать, но Турлоу все еще смотрел на нее оттуда. «Прощай, Энди, — подумала она. — Милый Энди. Уничтоженный Энди. Я больше никогда тебя не увижу».
Келексель внезапно метнулся прочь, зашагал через комнату. Затем обернулся, взглянул в спину Рут, проклиная день, когда он впервые увидел ее. «Во имя Науки! — подумал он. — Почему я поддался ей?»
В ушах еще звучали слова Турлоу — Величие! Иллюзия! Смерть!
Что же такое было в этих туземцах, что захватывало ум и чувства, отказываясь отпустить его? Келекселя вдруг затопила волна яростного гнева, какого ему никогда прежде не доводилось испытывать.
«Как она смеет говорить, что я не лучше ее отца? Как она может думать о своем жалком любовнике-туземце и ненавидеть меня?»
Рут издала хриплый звук. Ее плечи тряслись и мелко подрагивали. Келексель понял, что она рыдает, несмотря на подавляющее воздействие манипулятора. Эта мысль только подстегнула его гнев.
Она медленно повернулась в кресле, взглянула на него. Ее лицо странно перекосилось от горя.
— Живи вечно! — прошипела она. — И надеюсь, что каждый день твоей жизни тебя будет терзать мысль о твоем преступлении.
Ее глаза так и полыхали ненавистью.
Келексель стоял, точно оглушенный. «Откуда она могла узнать о моем преступлении?» — спросил он себя.
Но на выручку пришла спасительная ярость.
«Она осквернена этим невосприимчивым! — подумал он. — Пускай же видит, что чем может сделать с ее любовником!»
Злобным рывком Келексель выкрутил ручки манипулятора под туникой. Воздействие, резко усилившись, швырнуло Рут назад в кресло; ее тело напряглось и тут же обмякло. Она потеряла сознание.
17
Широкими сердитыми шагами Фраффин вышел на посадочную платформу, задевая кривыми ногами длинные полы плаща. За паучьими лапами защитного ограждающего поля темно-зеленым хрусталем сверкала океанская вода. Колонна из десяти флиттеров стояла вдоль серого пандуса, готовая отчалить, чтобы заняться проверкой состояния их «чудесной маленькой войны». Возможно, не все еще потеряно. В воздухе висел едкий запах влажного озона, заставляя защитные слои кожи Фраффина покрываться мурашками — действовал предохранительный рефлекс.
Режиссер ощущал, как планета цветет для него там, наверху, выдавая историю за историей в таком изобилии, какого не было никогда раньше. Но если доклад о Келекселе был правдой… Он не мог быть правдой. Логика говорила, что такого не могло быть.
Фраффин замедлил шаги, приблизившись к управлению перевозок, желтому глазу-пузырю, у которого сейчас дежурил Лутт, Капитан корабля. Крупное, приземистое тело вселило во Фраффина чувство уверенности. Квадратное лицо Лутта склонилось над желтым глазом.
Однако у Лутта был хитрый вид, и Фраффин внезапно вспомнил, как Катон говорил: «Бойтесь царей, у которых хитрые слуги».[1] Ах, какого восхищения был достоин этот туземец, Катон! И Фраффин вспомнил врагов Катона, карфагенян, двух царей, глядящих со стен крепости Бурса вниз на внутреннюю бухту Корфона. «Хорошие жертвы, правильные мысли, лучшие боги — это приносит победу». Катон сказал и это тоже.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
