Ни одна из этих тенденций, разумеется, не была нова. С 1696–1697 годов ряд указов был направлен на ограничение церковных расходов и привлечение избыточных доходов церкви в казну правительства. Основание новых монастырей и оплата жалованья священникам, игуменам или архимандритам, имевшим свои поместья, было запрещено, в то время как в 1699–1700 годах были отменены налоговые привилегии церкви. С созданием Монастырского приказа политика такого рода продвигалась еще быстрее. В конце 1701 года было установлено указом, что впредь каждый монах должен получать ежегодное жалованье не больше десяти рублей, вместе с установленным количеством зерна и топлива. Любой излишек монастырских доходов по этим требованиям должен был использоваться для благотворительных целей.
В течение следующего десятилетия это постановление положило в руки правительства доход около миллиона рублей, большая часть которого использовалась для финансирования войны со Швецией. Приблизительно также были использованы 90 % этого нового дохода в 1705 году, но такая высокая пропорция была исключением. Между 1709 и 1716 годами подобная политика вынудила ряд епископов отдать многие из их доходов в Монастырский приказ или местным должностным лицам и сохранять только часть (в среднем меньше половины) для поддержания их хозяйств. На церковь также оказывали сильное давление, чтобы использовать ее ресурсы для общего блага (например, учреждение богаделен или обслуживание старых и покалеченных солдат), и прежде всего для образования. В беседе с умирающим Адрианом в октябре 1700 года Петр подчеркнул потребность способствовать образованию в России, и ради церкви, и ради государства[114]; и в последующие годы церковь была вынуждена использовать увеличивающуюся пропорцию ресурсов таким образом. К 1706 году приблизительно около четверти ее дохода выделялось на образование всех видов. Следует отметить, однако, что ни одно из этих мероприятий не влекло за собой непосредственную конфискацию собственности церкви. Петр мог присваивать избыточный доход от монастырских хозяйств, но сами состояния оставались неприкосновенными: в 1722 г. было официально подсчитано, что около 1/5 всех крестьян в России принадлежали церковным землевладельцам.
Наряду с требованием направлять церковное богатство на светские цели постоянным с усилением настаивалось, чтобы церковь признала небывалую до сих пор вещь: полное свое подчинение государству и обязанность действовать в соответствии с предписаниями правителя. Торжественное церковное предание анафеме Мазепы в ноябре 1708 года, по специальному распоряжению Пегра, является иллюстрацией этого. Так же как и присяга, которую с 1716 года были обязаны приносить новые епископы и которая связывала им руки в некоторых важных отношениях. Они не могли увеличивать число духовенства в своих епархиях или строить «ненужные» церкви. Они обязаны были гарантировать, что монахи не станут разъезжать без их письменного разрешения, которое должно было даваться только в исключительных случаях. Они не должны были вмешиваться в светские дела и судебные слушания, и только если несправедливость была допущена явно, обращаться с жалобой к царю[115]. Увеличение прав и власти правителя, скрытое в требованиях такого рода, сделалось явным в письмах человека, которому суждено было стать с 1718 года, если не раньше, доминирующим проводником церковной политики Петра, а позже первым и, возможно, самым большим пропагандистом петровской легенды. Это был Феофан Прокопович, архиепископ Новгородский, высокообразованный украинец, хорошо знакомый с Западной Европой и идеями (особенно некоторыми формами протестантизма, которому почти явно сочувствовал). Широту его интеллектуальных горизонтов и понимание главных потоков мысли во время работы на Западе показывает содержание его библиотеки — свыше 3000 книг, которые по праву приписывают ему «первый подлинный голос в России Раннего Просвещения»[116]. Его наиболее важный труд, «Правда воли монаршей» (1722), был написан чтобы оправдать требование Петра, реализованное в указе, выпущенном в предыдущем году, назначать своего собственного преемника. Это требование Прокопович старался оправдать в рамках исторического прецедента и, что еще важнее, естественного права, чисто западноевропейская идея относительно глубокого значения, которая теперь становится первым важным проявлением интеллектуальной жизни России. Подобно многим западным авторам, он предполагал фундаментальный и окончательный договор между правителем и народом, по которому народ давал правителю право контроля над собой. Полномочия монарха были неограниченны, а обязательство его подданных — повиноваться ему — абсолютно. Хотя он и мог и действительно должен был повиноваться закону, это могло служить только хорошим примером: не имелось никаких юридических прав его принуждения. Это было планомерное утверждение идей сторонника абсолютизма такого типа, который был до сих пор неизвестен в России. Кроме Библии, главным источником аргументов был английский писатель семнадцатого столетия Томас Гоббс, который заявил семьюдесятью годами ранее, с ясностью, шокирующей его современников, доктрину абсолютизма логического и светского типа. Весьма существенно, что Прокопович едва ли вообще обращается к отечественным авторам, что традиционно было столь важно в православной мысли, и последовательно преуменьшает любую идею относительно православного правителя любыми средствами, отличающимися от традиционных для Западной Европы. Его аргументы основаны на том, что он требует прав как для «каждого самодержавного правителя», так и «монархов» вообще. Книга подчеркивает факт, что к своим более поздним годам Петр заложил как интеллектуальные, так и административные основы нового вида монархии и государства, и что это стало возможным в значительной степени благодаря ослаблению и подчинению церкви государству.
Все же радикальное изменение, в отличие от простой эксплуатации церкви и ее ресурсов, наступило только в самые последние годы правления. В январе 1721 года был издан указ фундаментальной важности, Духовный регламент: он ставил руководство и контроль над церковью в России на основу, которой не суждено было измениться по сути в течение следующих двух столетий. Этот длинный духовный документ, приблизительно в три сотни параграфов, был основан на предложениях, разработанных Прокоповичем с 1718 года, и принят с изменением некоторых деталей царем. Его центральным достижением было создание для церкви руководящего органа, подобного административным коллегиям с юрисдикцией по различным вопросам светских дел, которые начали появляться в 1718–1719 годах. Подобно им, он был укомплектован президентом, вице-президентом и восемью другими членами. Подобие было подчеркнуто названием, сначала предложенным для него — Духовная Коллегия, — хотя оно вскоре было заменено на Святейший правительствующий Синод, уступка традиционной чувствительности, нацеленная замаскировать тот факт, что новое руководство церкви было органом светского правительства. Синод должен был заменить патриарха и церковные советы, которые существовали в прошлом и владели юрисдикцией во всех духовных вопросах и в контроле над собственностью церкви. (Монастырский приказ, после кратковременного закрытия, был восстановлен как орган, подчиненный Синоду, и занимался контролем над монастырскими землями.) Были сделаны усилия повысить религиозный и духовный статус в церковной службе, новшество, которое Прокопович защищал в брошюре, так как Петр предпринял попытку принудить всех главных церковных сановников России (кроме епископа Тобольского в Сибири, которая была слишком отдалена и недоступна), чтобы подписать Духовный регламент перед изданием как знак их принятия его и одобрения. Ничто из этого, однако, не могло затенить тот факт, что новые механизмы подвергли церковь контролю со стороны государства и правителя. Теоретически Синод обладал всеми полномочиями патриарха. Но он действовал не как независимая власть, каким был патриарх семнадцатого столетия, а работал как подчиненный Петра. Именно это подчинение и было для царя сущностью нового видения государственных дел. Действительно, он явно оправдывал отмену патриаршества на том основании, что «неосведомленные вульгарные люди не видят, как далеко продвинулась духовная власть царя, но в восторге блеска и достоинства высокопоставленного священника рассматривают его как правителя, как второго монарха, равного по власти самому королю, или даже выше него»[117]. Новый режим был проведен решением Петра, действующим в качестве высшей и неконтролируемой власти, которой он теперь требовал. Не было созвано никакого церковного совета, чтобы обсудить изменения, проводимые в 1721 году. Не было консультаций с православными патриархами за пределами России, хотя в сентябре 1723 года они были призваны, чтобы признать новый Синод как своего «брата во Христе». И хотя предложение включать в Синод светских членов было отклонено и членство в нем было оставлено полностью духовным лицам, однако светские и правительственные влияния доминировали над ним с самого начала. В 1722 году его новый и важный пост обер-прокурора был занят не церковником, а армейским офицером, И. В. Болтиным. Он должен был контролировать работу вообще, следить, чтобы его решения выполнялись, и сообщать Петру о любых неправильных действиях или неповиновении его приказам. Практическая эффективность нового органа контролировалась, таким образом, светским лицом, лояльным и полностью зависевшим от царя. Петр первоначально полагал, что Синод будет эквивалентом в духовных делах Сенату в светских; но вскоре это оказалось не более чем пустой теорией. Усилия утвердить такое равенство и требовать, чтобы государство было разделено между светской сферой, которой командовал Сенат, и не менее важной духовной сферой, управляемой Синодом, были неудачны. Царь явно намеревался в 1721 году еженедельно или, по крайней мере, ежемесячно посещать Синод, чтобы контролировать его работу, но фактически он, кажется, побывал там всего не более чем на полдюжине его заседаний перед своей смертью[118]. Это, возможно, являлось наиболее заметным признаком слабости его тисков для реальной власти.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
