около ренскового погреба уже толпились полицейские. Нас пропустили. Прошли мимо связанного Нерестова. «Собранье пестрых глав», — взгляд на мгновение остановился на цитате из Пушкина. Внизу лежал Шамон в окружении людей и черепов, уже в сознании, горели масляные лампы. Врач отогнал всех от истерзанного тела, лишь Генка остался рядом, помогая доктору.
Я смотрел на стонущего от боли Илью и на глаза наворачивались слезы. Порезы покрывали всё его тело. Часть из них были обработаны. Похоже, что Генка использовал водку из погреба для промывания ран. Полицейские во главе с Яковом Клоковым хотели вывести нас наружу, но мы не дались. В голове проносились мысли о том, что у Шамона теперь на всю жизнь останутся шрамы — на лице, на руках, везде.
Невольно вспомнились сны про мир Ормара, где целители могли бы справится с этими ранами за несколько минут, да и со шрамами тоже. Но то был другой, сказочный мир снов, где почти у всех людей мог проявиться тот или иной дар. Дар исцеления был преимущественно женский, но были также и целители-мужчины. Он возникал, когда человек получал какие-то раны. Все знали, что в этот момент можно попробовать представить, как происходит самоисцеление.
Если предрасположенность к дару исцеления у человека была, то именно на себе эта магия и проявлялась впервые. Зажегшись несуразной идеей, что вдруг у Ильи тоже есть такой дар, я еле дождался, пока врач закончит с другом. Богданович поднялся только через час, уставший, взмокший, и сказал, что Илью нужно вести в больницу, но жизни ничего не угрожает.
— Пожалуйста, на пять минут! — обратился к доктору и полицейским. — Мне нужно сказать что-то очень важное другу!
То ли мой тон был каким-то особенным, то ли все тоже хотели выдохнуть, прежде чем выносить стонущего больного наверх и допрашивать любителя Пушкина, но нашу компанию оставили с Шамоном. Я же зашептал ему в самое ухо, когда мы смогли, наконец, произнести слова утешения:
— Илья, слушай, помнишь, в мире Ормара есть целители. Для них такие раны — пустяки. Но я не о том. Вот как становятся целителем, — и я рассказал в подробностях всё, что знал про процесс инициации, — тебе всё равно терять нечего. Попробуй исцелиться, иначе шрамы останутся у тебя на всю жизнь.
Не знаю, слушал ли меня Илья и главное — прислушался ли ко мне, но я сделал то, что, как мне казалось тогда, был должен.
Когда Илью увезли в больницу, мы стояли перед Ренсковым погребом Нерестова и отходили от шока.
— Зло, зачем обнадежил его? — спросил Васька, а Генка с Барышней укоризненно посмотрели на меня.
— Я и сам точно не знаю, — ответил я, — просто показалось, что так хоть какой-то шанс есть. Может, совсем ничтожный, но всё же…
— Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет;
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах,
— неожиданно проговорила Вера, задумчиво качая головой.
— Чур меня! — выдвинул руки вперед Заморыш, но вдруг изменился в лице и испуганно посмотрел на меня. — Цыганенок в подвале!
Глава 19
Сложности общения
С Заморышем и псом Митрофаном мы помчались в наш дом на Владимирскую, сбивая с ног прохожих и налетая на лавки торговцев на Нижней площади. Блаженный Никитка, который, несмотря на зиму, был наг и бос, бросил в нас калачом, а Митра сумел его поймать и на ходу схарчить. Притормозив только у дома, мы переглянулись и чинно отворили калитку арочных ворот.
Пройдя сквозь арку во двор, подошли к люку. Тихо. Подняли крышку, с замиранием сердца спустились по заледеневшим ступенькам. Тихо. Вновь переглянулись, и на лице Генки я увидел беспокойство и страх — вдруг наш итальянский друг совсем замерз. Митра, не отстававший от нас, внезапно ощерился и залаял на дверь, при этом поднялся по ступенькам, отодвигаясь от подвала. Приложив ухо к двери, я услышал какой-то неясный голос.
— Вроде живой, — с надеждой сказал я, — давай, открывай.
Пес залаял еще громче, и теперь уже к нему присоединилась дворняга Заморовых. Генка повернул ключ в большом амбарном замке, снял его и положил на ступеньку. Собаки не унимались. Я стал открывать дверь, и тут ее дернули изо всех сил, так что я завалился вперед.
— А-ха-ха-ха, — раздался сумасшедший смех Демарко, — ну теперь вы у нас попляшете! Не всё вам над бедными итальянцами измываться! Ха-ха-ха!
— Ты что, напился? — подозрительно спросил Заморыш, а я, вскочив, увидел, что Франческо держит откупоренную бутылку.
— Фильо ди путана! — ответил на это итальянец. — Вот бы тебя так, а? Не понравится? Чего молчишь? Mille cazzi nel tuo culo!
— Ну хоть не замерз, — глядя на пьяного пульчинеллу, обратился я к другу, — и то хорошо. Можно его выпроводить, и всё.
— Ав-ав-ав! — итальянец стал дразнить собак, которые всё продолжали лаять, но не приближались, стоя где-то в районе верхних ступенек. — Culone! Ублюдок, мать твою, а ну иди сюда говно собачье, решил ко мне лезть? Ты, засранец вонючий, мать твою, а? Ну иди сюда, попробуй меня трахнуть, я тебя сам трахну ублюдок, онанист чертов, будь ты проклят, иди идиот, трахать тебя и всю семью, говно собачье, жлоб вонючий, дерьмо, сука, падла, иди сюда, мерзавец, негодяй, гад, иди сюда ты — говно, жопа!
От такого эпичного монолога, произносимого на одном дыхании, причем Франческо обращался по очереди к нам с Генкой и к собакам, тыча в нас пальцами, мне стало не по себе.
— Похоже, он того, с ума сошел, — перекрывая поток ругательств, запиваемый вином, я покрутил пальцем у виска.
— Раньше таким говорливым не был, — растерянно проговорил Заморыш.
Пока всё это говорилось и тыкалось, так получилось, что мы сделали пару шагов внутрь подвала. А Демарко вдруг остановился, выпрямился и торжественным голосом проговорил, будто находился на ярмарочной площади:
— Дамы и господа! Спешите увидеть! Только здесь и сейчас! Великолепный Балтассаре Амброссио представляет новое зрелище! Никакого обмана! Устраивайтесь поудобнее, занимайте лучшие места! — тут он указал на выставленные ящики, накрытые мешковиной, и мы, пожав плечами, потерянные, уселись.
Что делать, было решительно не понятно. Итальянец явно сошел с ума, сначала ругаясь, будто проходил курсы по русским ругательствам, а теперь, очевидно, представляя себя на Нижней площади. Оглянувшись вокруг, я увидел за спиной связки с луком. Какое-никакое оружие. Передал одну связку Заморышу, а другую взял себе.
— Ну а теперь — представление! — Демарко театрально прыгнул к входной двери и с размаху захлопнул ее, погрузив подвал в темноту.
Мы тут же вскочили и закричали на итальянца, готовясь обороняться. Темнота стояла — хоть глаз
