Сперва ему там нравилось. Холм этот еще только осваивался, дороги, можно сказать, не было, кругом небольшими пятачками пестрели огороды. По вечерам он читал газету, потом сидел на удобном бревне, слушал, как бежит внизу речка.
Он давал старухе деньги с получки, и она ему готовила. Жил небогато, спокойно и немногословно.
С детства ему приходилось надрываться и торопиться. Позже, уже взрослым, рвался за большой зарплатой, напивался, и все это тоже казалось гонкой за чем-то неуловимым.
Непривычное спокойствие бытия, сначала нравившееся ему, потом стало тяготить.
«Что-то не то, наверно, я старею», — думал он и тихо удивлялся себе: зачем развелся с женой, уехал, чего сидит вот так у глухой старухи? Слушая речку и глядя на мигающие звезды, Трофимов грустил, что ни от жены, ни от тех женщин, с которыми он был, у него не родилось сына, никого.
Южные вечера казались ему мудрыми, полными, и среди них он чувствовал себя маленьким и неудавшимся. Трофимов испугался своей неудачливости еще на Севере, но и здесь ничего не изменилось. Он подолгу не спал, ворочаясь на скрипучей кровати, ненавидел стук часов. Пространство, окружавшее его, он чувствовал всем своим существом, и оно угнетало.
Вот в такой момент Козлов — он работал тут же на заводе — посватал Трофимову одну знакомую женщину, и Трофимов ухватился за это предложение.
Как-то после работы Трофимов увидел Козлова, когда тот стоял около уличного лотка с яблоками.
— Хозяйка послала?
— Да, завтра у дочки день рождения, не хватает яблок на пирог.
— Ну, а как с твоей знакомой? — криво усмехнулся Трофимов.
Козлов подумал.
— Ладно, подожди меня здесь, отнесу яблоки.
Трофимов успел заскочить к брату, занял пятерку и купил вина.
Мария Степановна жила на одной из многочисленных улиц, которые щелями тянулись от центра города и выдыхались в низкорослых лесах и кустарниках. Идти им пришлось долго. Речка, которая текла здесь, прижимала их то к одной, то к другой стороне улицы, ее приходилось много раз перешагивать.
Козлов как-то забыл упомянуть о внешности Марии Степановны, и Трофимов смотрел на нее с напряженным и стеснительным вниманием. Ей было сорок восемь, из-за полноты она двигалась немного враскачку, черные волосы ее посерели и казались похожими на водоросли.
Они подали друг другу руки и назвали свои имена, хотя уже знали их. Затем сразу сели за стол. Добротные кушания и водку в графинчиках Трофимов одобрил — жить умеет. За столом Мария Степановна не суетилась. Вилки, нож, соль всегда оказывались на месте. Если она все же выходила на кухню, то являлась оттуда с новым блюдом или графином. Это ему тоже понравилось.
Трофимов прикидывал: как будет есть здесь, спать, как сойдется с ней характером. Выходило вроде все по-человечески.
«И, видно, строга, особенно не напьешься», — почему-то решил Трофимов.
— Я так: дома пей, а на улицах, под ларьками — хуже нет, — словно откликнулась она.
«Ничего, — про себя согласился Трофимов, — правильно, хватит».
Пил он сдержанно, не пьянел; не то чтобы хотел показать товар лицом, а просто стеснялся. И он, и Мария Степановна говорили мало. А Козлов, в восторге от графинчиков, болтал за троих.
Он рассказывал истории, по большей части связанные с выпивкой: мужик он был не великого ума. Потом замолчал, оглядел их, игриво бросил:
— Ну, что?
— Ничего, — ответили Мария Степановна и Трофимов и дружелюбно поглядели друг на друга.
— Ну и ладно, — заключил Козлов, — а я пойду.
И убежал виниться перед женой.
Мария Степановна хотела убирать со стола, но Трофимов сказал, что незачем. Она села. Наступило молчание. Трофимов понимал, что ему уходить не надо, и все-таки было неловко вот так деловито, по-хозяйски оставаться.
— Так я и живу, — вздохнула Мария Степановна и обвела глазами комнату.
— Хорошо живешь, — Трофимов тоже оглядел ее.
— Ну, давайте телевизор смотреть.
Они сели на диван против телевизора. Неподвижно смотрели. У Трофимова сладко заныло сердце, он осторожно сжал ей локоть. Помедлив, она повернулась к нему, и в голубом свете от экрана он увидел ее размягченную жалкую улыбку.
Прошло два дня. Трофимов еще не перенес к Марии Степановне своих вещей, но об этом у них уже было решено. В субботу он пошел к ней сразу после работы.
— Знаешь, Петя, я хочу сегодня к мужу на могилу съездить, — робко сообщила ему Мария Степановна, — поедем, а?
— Поехали, — благодушно согласился Трофимов.
Они выбрались к центральным улицам и нашли такси.
«Попрощаться с ним хочет, — держа на коленях хозяйственную сумку, соображал Трофимов. — Ну что ж, пускай».
Кладбище было за городом. У шоссе, вдоль заборов, топорщилась сухая, забытая трава позднего лета, на асфальте уже валялись коричневые сухие листья. Такси отпустили у ворот.
Мария Степановна шла, мирно посматривая на могилы, а у Трофимова сразу испортилось настроение Заботливо выкрашенные оградки из железных прутьев напомнили ему клетки зверинца: такие же прутья и такие же таблички.
У могилы мужа Марии Степановны оградки не было. Она не без смущения показала ее Трофимову.
— Здесь.
Он мрачно посмотрел на железный крест, на не известные ему кусты с колючими ветками, которые во множестве росли вокруг, и опустился на землю. Он прилег, опершись на локоть, спиной к могиле.
«Вообще-то так лежать нехорошо», — думал Трофимов, но повернуться или встать не хотелось.
Мария Степановна прибрала могилу и села рядом с ним. Садиться ей, располневшей, было нелегко, и Трофимов даже потеплел, видя, как долго и неловко она это делает. Она сидела, вытянув ноги, с застывшей задумчивой улыбкой.
Потом Мария Степановна оживилась, стала говорить о муже. Трофимов слушал без особого внимания и без всяких чувств. Он заговорил о северных лесах, об их богатой охоте. Мария Степановна кивала, но слушала тоже плохо. И, наконец, оба замолчали и сидели, думая каждый о своем.
День тускнел. Море — оно лежало внизу — затягивалось паром. От легкого ветра листва над головой слегка трепетала.
Трофимов ушел напиться, а когда вернулся, то увидел, что Мария Степановна лежит на могиле и плачет беззвучно, но горько и безнадежно. Его охватило бешенство. Он сгреб ее за плечи и рванул вверх. Поставил на колени, а там она уже встала сама.
— Ты чего?! — закричал Трофимов, — чего?! Не вернешь его все равно! Давай пошли домой!
Мария Степановна вытерла слезы, собрала сумку. У автобусной остановки долго ждали, не разговаривая.
«Ревную я, что ли?» — думал Трофимов. Сейчас он уже успокоился, и ему стало неловко.
Вечер прошел вяло, молчали, смотрели телевизор.
Ночью он проснулся, потому что почувствовал: Мария Степановна не спит. Чуть серело, сонно стучал будильник. Отчего-то сильно болела голова.
Включил настольную лампу, взял папиросу. То, что лицо у Марии Степановны было светлое, задумчивое, насторожило его.
— Что. Маша, не спишь?
— Думаю, Петя.
— Вот тебе на, думает по ночам. И что же ты думаешь? — неестественно шутливо, кашлянув, спросил он.
Мария Степановна опустила ноги с кровати и села, поставив локти на колени.
— Не дело мы с тобой затеяли.
— А-а… — протянул Трофимов таким тоном, будто он давно ждал этих слов, но надеялся, что они не будут сказаны, и уже по инерции, без всякой надежды, спросил: — Это почему? — И сел рядом.
Они сидели, не глядя друг на друга: она — в длинной белой рубашке, он — в линялых трусах и майке.
— Стареем мы с тобой. Пожили. У каждого свое. Поздно начинать. И не знаем и не понимаем друг друга. В пятьдесят лет трудно стать близкими-то. Так что не надо, Петя. Ты не обижайся.
— Смотри, — криво усмехнулся Трофимов и стал надевать брюки.
— Ночь еще, куда пойдешь? — тихо сказала она.
— Да нет, пойду, — с ожесточением ответил Трофимов. — Ну, не поминай лихом.
— До свидания, Петя.
Он пошел вверх по улице, туда, где росли кусты. Петлял под ногами ручей, в горы втиснулись дома. Пахло мокрым лесом.
Трофимов дошел до черной трубы, выведенной из скалы. Оттуда била холодная вода. Он напился и, подставив под струю голову, жадно впитывал тяжелой головой свежесть. С острой жалостью, едва не всхлипывая, думал о себе.
Дома, совсем разбитый, он лег у кустов на мокрую траву.
«Что же теперь?»
Ему было обидно. Не на Марию Степановну и ни на кого другого. А может быть, и на Марию Степановну, потому что она была права, и он понимал это, и понимал, что в какой-то мере хотел обмануть ее и совсем уж — себя.
Он с тоской подумал, что дело идет к концу, вернее, к тому, когда, отработав свое, ему только и останется ждать конца.
Все то, что тревожило его до знакомства с Марией Степановной, вернулось снова, только теперь это было уже не просто удивление, а страх перед тем, что же будет дальше, и как будет жить он, Трофимов.
