Плита пресса над его головкой стала медленно опускаться.
Ах, какой ужас! Какое глупое безобразие!
Фон Гадке подпрыгивал, подпрыгивал, подпрыгивал, никак не мог ухватиться за край бункера и верещал.
Плита пресса опускалась всё ниже и ниже.
Тогда фон Гадке начал готовиться к последней попытке спастись. Он передохнул, присел, собрал все силёнки, подпрыгнул, ухватился за край бункера и через три мгновения был уже на земле.
Спасён! Жив! Майль!
На четвереньках он помчался к воротам. Было темновато, проскочить мимо дремавшего сторожа не стоило труда.
— Кыш, кыш! — сквозь сон равнодушно крикнул сторож, полагая, что в ворота прошмыгнула кошка.
За воротами фон Гадке выпрямился во весь ростик и побежал по обочине шоссе. Ножки у него подкашивались, он спотыкался на каждом шагу и наконец упал, больно ушибив коленки и содрав кожу на ладошках.
Сразу встать не удалось. Он бы с удовольствием уснул прямо вот тут. Увы, нельзя! Времени у него в обрез. Ещё неизвестно, что сейчас происходит в Центрхапштабе. Вполне возможно, что там объявлена полнейшая наибоевейшая тревога для поимки фон Гадке.
Очень огромным усилием воли он заставил себя подняться и побрёл, еле-еле переставляя ножки. Оба сапожка и остатки перчаточек от грязи были уже одинакового цвета — чёрные. Мундирчик и галифе — в лохмотьях, все в пятнах и мусоре. Панамка потерялась.
Конечно, появляться в таком виде в городе опасно: поймают тут же. Задержит первый же полисмен, и попробуй докажи, что ты знаменитая личность, которую незаслуженно хотели подвергнуть сначала почётной спиртизации, а затем она, личность, еле спаслась от позорной мусоризации.
Совсем стемнело. Силёнок у фон Гадке почти не оставалось, но отчаяние и сознание безвыходности придали ему наглость, а наглость, как известно, на некоторое время способна заменить силёнки.
Но страшнее всего были муки голода. Большую часть организмика фон Гадке занимал пищеварительный аппарат, и сейчас он тррррребовал еды!
Дорога пошла под уклон, и фон Гадке побежал, вернее, его побежало, понесло. Но вот спуск окончился, фон Гадке остановился, покачнулся, попятился и упал, запутавшись в своих двух ножках.
Лежал он на спинке, раскинув ручки, и упрямо думал, превозмогая очень острые боли в пищеварительном аппарате: «Всё равно не умру. Всё равно выживу. Я должен сделать человечеству большую пакость. Пусть меня лишили счастья бороться с детьми. Я достану самолёт с бомбой и шарахну её куда следует».
И он продолжал путь на четвереньках!
Майн бог, как тяжко! Галифе на коленках протёрлось, и казалось, что он прикасается к асфальту косточками. Окровавленные ладошки горели.
Откуда он брал силёнки?!
У самого своего фонгадского сердчишка хранил он, хотя и знал на память, берёг, как бесценное сокровище, карту мира, на которой были с военной точностью обозначены места наибольшего скопления детей. «Подождите у меня, малюточки-деточки… бомбочку достану я для вас, чтоб вам…»
Преодолев подъём, фон Гадке встал на дрожащие ножки и опять продолжал двигаться вперёд, поражаясь посла каждого шажка тому, что не упал. Временами он терял сознание, но, очнувшись, с гордостью и радостью обнаруживал, что идёт, идёт, идёт, идёт… А потом он полетит, полетит, полетит, полетит… нажмет рычаг, и огромная бомба помчится к цели… Ах, как замечательно! Много-много детей погибнет…
Его совиные глаза уже видели впереди огни города. Сколько там еды! Пищи сколько! Очень острые боли в пищеварительном аппарате стали просто невыносимыми. Больше всего фон Гадке боялся, как бы он машинально не начал есть сам себя.
Рассудок у него помутился. Ножки переставлялись сами собой. Ручки сами собой размахивали. Шагал он военным шагом. Совиные глаза уже ничего не видели. Острейший нос ничего не вынюхивал. Широченный рот был широко раскрыт. Пищеварительный аппарат работал вхолостую, жадно и больно перегоняя большие количества воздуха.
Фон Гадке шагал по городу. Прохожие в страхе и брезгливости уступали ему дорогу.
Организмик фон Гадке вёл своего владельца на запах съестного. Пахло любимым шпионским блюдом — сосисками с кислой тушёной капустой.
Ножки заработали быстро-быстро, ручки замахали чаще-чаще. Широченный рот раскрылся ещё шире. Пищеварительный аппарат замер, приготовившись к большой работе.
Очнувшись, фон Гадке увидел огромный плакат:
ГОСПОДИН
ОБЕРФОБЕРГОГЕРДРАМХАМШНАПСФЮРЕР
ФОН ГАДКЕ
ПОДВЕРГНУТ
ПОЧЁТНОЙ СПИРТИЗАЦИИ!
Благодарные потомки-подонки
будут помнить о нём несколько
десятков лет!
Оказалось, что он попал в шпионский ресторан «Руки хох!», где собрались старые шпионы на вечер, посвященный чёрной памяти знаменитого фон Гадке. Он, никем не замеченный, прошёл к свободному столику, на котором высилась груда сосисок с кислой тушёной капустой. Ручки его начали быстро, быстро, быстро, ещё быстрее, совсем быстро складывать еду в широко раскрытый широченный рот.
Вокруг раздавалось громкое чавканье, сопровождаемое радостным и удовлетворённым хрюканьем, и сквозь всё это — голос:
— Из всех нас он был самый шпионистый шпион, большой мастер немаленьких подлостей. Он принес людям столько горя, сколько не смогли принести все мы, вместе взятые. Жаль только, что он подвергся почётной спиртизации, не успев свершить главного дела своей жизни. Он ушёл на тот свет, как любил говорить заспиртизованный, ХЕ-ХЕ! — с пустыми руками. Несколько десятков лет, а может, и чуть побольше Дядя Съем будет для шпионов положительным примером. Майль!
— Фиг майль! Фиг майль! Фиг майль! — хором ответили старые шпионы.
Проглотив к этому моменту все сосиски и всю кислую тушёную капусту и облизав блюдо, фон Гадке бодро крикнул:
— Я жив! Я не заспиртовался! Сам майн бог привёл меня сюда! Я против почётной спиртизации раньше времени! Я не могу больше ждать, когда наконец начнётся новая большая война! Дайте мне самолёт с большой бомбой, и я шарахну её куда следует! Майль!
— Фи-и-ииг… ма-а-а-а-айль… — нестройным, негромким и неуверенным хором отозвались старые шпионы.
— Бомбу! Самолёт! Самолёт! Бомбу! Шарахну! — И фон Гадке принялся за новую груду сосисок с кислой тушёной капустой. — Мир давно не вздрагивал от огромного страха! А я — его — вздрогну! Уууух, как ещё вздрогну!
Сквозь громкое чавканье послышались голоса:
— Скандал…
— Мировая общественность…
— Последствия…
— Всегда он был выскочкой…
— Всегда ему больше других было надо
— Ответственность…
Фон Гадке крикнул
— Ответственность беру на себя! Мировую общественность я тоже беру, хе-хе, на себя! Чихал я на неё, кстати! Помогите мне достать бомбу и самолёт! И я — ууух! Майль!
Ответом ему было громкое, но настороженное чав-чав-чавканье.
Самый старый шпион сказал:
— Если ты избежал почётной слиртизации, значит, ты не выполнил приказа командования. Ты предатель.
— Ты предатель! Ты предатель! Ты предатель! — радостно повторили старые шпионы.
Фон Гадке уже разделался с третьей грудой сосисок, сглотал всю кислую тушёную капусту и яростно заговорил, чувствуя, что к нему вернулись все силёнки и ещё новых прибавилось:
— Это вопрос, кто предатель! А вы жалкие трусы и бездельники, это уж точно! Тунеядцы! Как вы можете спокойно есть сосиски с кислой тушёной капустой, когда в мире ещё смеются дети?! Скоро они подрастут и дадут нам жизни! Нельзя ждать, когда они подрастут и поумнеют! Дайте мне, дайте мне самолёт с бомбой, и я ахну её куда следует!
— Ты не выполнил приказа Центрхапштаба, — упрямо сказал самый старый шпион. — Ты должен храниться в банке со спиртом. Там в честь тебя стоит почётный караул из молодых кадров. А ты живой. Позор с безобразием! Живой ты больше никому не нужен.
— Хорошо, хорошо, очень гут! — рявкнул фон Гадке. — Не хотите мне помочь, не надо! Я сам достану самолёт с бомбой! Вы обо мне ещё услышите! Сосисочники вы склеротические! Капустники вы маразматические!
В дверях показались солдаты из охраны Центрхапштаба. Они расступились, и в зал вбежал барон Баран, закричал:
— Взять его!
Фон Гадке очень ловко выпрыгнул в окно.
Глава № 51
Офицер Лахит торгуется и около восьми часов рассказывает об операции «Братцы-тунеядцы»
— Поздравляю с полным выздоровлением, — сказал офицеру Лахиту полковник Егоров, — рассказывайте, что вы знаете о пребывании нашего агента Бокса-Мокса в «Гробе и молнии» и как ему удалось отправить вас к нам?
— Чего не знаю, того не знаю, — ответил офицер Лахит, судорожно обдумывая, как бы ему выкрутиться из этой в высшей степени неприятной истории. — Я выдал ему план операции «Братцы-тунеядцы», не полностью, правда, мы договорились об оплате, выпили по бокалу лёгкого вина, я захотел спать и больше ничегошеньки не помню. А если Бокс-Мокс не вернулся, значит, его уже подвесили к потолку за левую ногу.
