Звягинцев настороженно поглядел по сторонам, и, хотя он не увидел ничего, кроме сливающихся в одну темную, сплошную массу деревьев, ему показалось, что опасность подстерегает их всюду.
Откуда-то донесся пронзительно-жалобный крик ночной птицы. Где-то хрустнули ветки.
Неожиданно разорвалась ракета. Клочок неба, нависшего над кронами деревьев, стал желто-оранжевым.
Ракета погасла, и небо снова стало темным и безжизненным.
— Что будем делать? — тихо спросил Звягинцев.
— Надо подождать рассвета, — решительно ответил Пастухов, — а то в темноте, да не зная дороги на немцев напоремся.
Но Звягинцев истолковал слова Пастухова иначе. Ему показалось, что старший политрук сомневается в его способности идти дальше. Звягинцев двинул ногой и вздрогнул от боли, пронзившей все его тело.
— Как ты думаешь, — спросил он, — каким образом сюда проникли немцы?
— Не знаю.
— Неужели им удалось прорваться и выйти нам в тыл?
— Не думаю. Тогда мы услышали бы артиллерию, гул танков. А я, кроме автоматов и минометов, ничего не слышал. Скорее всего, это десантники. Группа какая-то небольшая.
— Надо немедленно пробираться к батальону! Надо идти в батальон! Здесь не больше пяти — восьми километров по прямой.
— Но у нас нет ни карты, ни компаса, — напомнил Пастухов, и, хотя в тоне старшего политрука не было и тени упрека — он просто констатировал факт, — Звягинцев воспринял его слова как обвинение.
— Направление, на худой конец, можно приблизительно определять и без компаса, — сказал он. — Посмотри, с какой стороны больше мха на деревьях. Нам надо на запад.
— Ненадежно. Надо дождаться рассвета, тогда определимся.
— Но сейчас только третий час! — воскликнул, глядя на ручные часы, Звягинцев. — Ты что же, предлагаешь, чтобы мы сидели и ждали?! Да за это время можно пройти не восемь километров, а больше!
— Вы не в состоянии пройти и двух километров, — тихо и как-то неохотно, точно его вынудили произнести эти слова, сказал Пастухов.
— Я пройду!.. — упрямо сказал Звягинцев, попытался подняться, но острая боль снова заставила его сесть. Лицо его покрылось потом.
Да, Пастухов был прав. Он не может идти.
Некоторое время они молчали.
Снова, на этот раз совсем близко, раздался жалобный, похожий на стон птичий крик. Откуда-то налетел порыв ветра, зашумели деревья.
— Ты пойдешь один, — решительно сказал Звягинцев.
— Нет, — спокойно возразил Пастухов.
— А я говорю — да! — повысил голос Звягинцев. — Считай, что это приказ!
Пастухов медленно покачал головой.
— Не могу выполнить такого приказа, майор.
— Послушай, старший политрук, тебя где воспитывали? В армии или в институте благородных девиц? — едко и зло проговорил Звягинцев. Он не сомневался, что Пастухов в душе признает правильность его решения и сопротивляется лишь из жалости к нему.
Пастухов усмехнулся и невозмутимо ответил:
— Меня в партии воспитывали, майор. А до того в комсомоле. Меня учили, что раненого товарища не бросают. Тем более командира.
— А если командир тебе приказывает? — с горечью сознавая свое бессилие, проговорил Звягинцев.
— В данном случае приказу не подчинюсь.
«Что же мне делать? — думал Звягинцев. — Накричать? Пригрозить? Или снова попробовать убедить, что другого выхода нет, что один из нас должен как можно скорее дойти до батальона… Неужели Пастухов этого не понимает?!»
Но Пастухов понимал все. Он знал: на КП дивизии ополченцев Звягинцев договорился с комдивом о том, что, в случае если немцам удастся нащупать и прорвать стык между ополченцами и батальоном, Суровцев, используя подвижные средства, быстро отведет батальон километров на пять севернее, чтобы в кратчайший срок установить новые минные заграждения и помешать немцам зайти в тыл дивизии народного ополчения. Только Звягинцеву и ему, Пастухову, было известно об этой договоренности. И о ней ничего не знал Суровцев.
«Что будет, если немцы в ближайшее время начнут новую атаку и именно на левом фланге батальона? — думал Пастухов. — Если немцы снова двинут танки, теперь, когда минные поля уже использованы, батальону долго не продержаться.
Но, не зная о принятом решении, Суровцев не отступит. Нет, он не отступит! Танки пройдут на север только по трупам бойцов. Но их гибель будет напрасной. Командование ополченцев, полагающее, что батальон отошел и прикрывает их дивизию с тыла, окажется в тяжелом положении. Удара немцев с севера оно не ждет… Звягинцев прав. Один из нас должен немедленно идти в батальон…»
Так размышлял Пастухов. Но оставить раненого командира в лесу, где были немцы, он не мог. В душе он еще надеялся, что, немного отдохнув, Звягинцев сможет идти дальше.
Точно угадывая его мысли, Звягинцев сказал:
— Хорошо. Тогда пойдем вместе. Помоги встать.
С помощью Пастухова он сделал новую попытку подняться. Но почти затихшая боль снова обрушилась на него.
— Ну?! — со злобой и отчаянием проговорил Звягинцев. — Видишь, куда я гожусь? Что же ты предлагаешь?
Пастухов сел рядом, сорвал травинку, повертел ее в руках.
— Я предлагаю пока оставаться здесь. — Он посмотрел на часы. — Сейчас без четверти три. Скоро взойдет солнце. Тогда точнее сориентируемся.
Звягинцев безнадежно махнул рукой:
— А что толку, если я все равно не могу идти?
И как только он понял, что ничего больше не в силах предпринять и что по крайней мере в течение ближайших двух часов оба они обречены на бездействие, все, что так недавно произошло, снова встало перед его глазами.
Звягинцеву показалось, что он видит лицо Разговорова — неподвижное, покрытое грязью и копотью лицо и на нем узкую черную струйку крови, стекающую из уголка полуоткрытых губ.
«А ведь я так и не сказал ему ни единого доброго слова, — подумал Звягинцев. — Ни когда он спас меня от того танка, ни когда восстановил связь с радиостанцией, ни когда умирал. Не сказал того, что хотел. Все откладывал. Каждый раз не хватало времени. Он так и погиб, не зная, что представлен к ордену Красной Звезды. Не хотел ему говорить заранее — вдруг не дадут…»
— Пастухов, наградные листы тоже в машине остались? — спросил Звягинцев.
— Нет, — мотнул головой старший политрук, — со мной. Я их, когда из дивизии выехал, из планшета в карман переложил. Планшет там остался, в машине. Пустой.
— На Разговорова можешь лист найти?
Пастухов молча полез в брючный карман и вытащил свернутые в трубку листы. Не спеша разгладил листы на коленях и стал медленно перебирать.
— Вот, — сказал он наконец и протянул Звягинцеву один из листов.
Звягинцев зажег спичку, поднес листок к глазам и стал читать:
— «Разговоров Василий Трифонович, 1922 года рождения, член ВЛКСМ, русский… проявил смелость и находчивость во время встречи с немецкой танковой разведкой… проявил смелость и героизм, восстановив под огнем противника связь с важным боевым объектом…» Надо найти какие-то другие слова, — сказал он. — «Проявил смелость», «проявил героизм»… У всех одно и то же. Человека за этим не видно. Согласен?
— Нет, майор, не согласен. Таких слов, которых ты хочешь, вообще нет на свете.
— То есть как это нет?
— Еще не найдены, а может, и вообще еще не родились. Для одного героя слова найти легко. А сейчас их тысячи. Или десятки тысяч. И настоящих слов, достойных этих людей — живых или мертвых, — еще нет.
Звягинцев молча протянул Пастухову наградной лист. Потом тихо сказал:
— Такой парень!.. А мы его даже похоронить не успели. Как подумаю, что его там немцы найдут… Они ведь не только над живыми глумятся… Слушай, Пастухов, — сказал он уже громче, — если все кончится благополучно, пошлем на то место наших бойцов. Посадим на полуторку и пошлем. Пусть похоронят как полагается. Я на карте эту опушку легко отыщу.
Он помолчал немного.
— Так жалко парня… Ты знаешь, у него отец — рабочий с «Электросилы». В ополчение пошел. А кто еще из семьи остался — неизвестно…
— Как нога? Болит? — спросил Пастухов.
— Сейчас меньше.
Звягинцев говорил неправду. Боль становилась все сильнее, и Звягинцев делал отчаянные попытки усилием воли отвлечься от нее.
— Я, кажется, выпросил у Васнецова противотанковые орудия и пулеметы, — сказал он, меняя тему разговора.
— Знаю, ты мне говорил, — ответил Пастухов.
— Может быть, они уже прибыли в батальон.
— Будем надеяться, — коротко заметил Пастухов и неожиданно спросил: — Послушай, майор, ты с комиссаром дивизии еще раньше был знаком?
— Да, — коротко ответил Звягинцев.
— Еще на гражданке?
— Да, — повторил Звягинцев и, уступая внезапной внутренней потребности, добавил: — У него дочь к немцам попала. Поехала на каникулы и…
Он умолк.
