Защиты от обвинений в антисемитизме Есенин пытается искать не у кого-нибудь, а у Троцкого. И в этом нет ничего удивительного. Один из участников «Дела четырех» — Клычков, в отличие от Есенина, антисемит совершенно оголтелый, — показывает: «Тов. Троцкого и Каменева жидами не называли, а наоборот говорили, что эти люди вышли из своей национальности…» И он совершенно прав. Евреи-большевики были Иванами (если угодно, Абрамами), родства не помнящими. Ни традиций, ни культуры, ни тем паче религии своего народа они не уважали. И именно поэтому считали себя вправе стоять во главе России. Надо ли говорить, что плохой еврей не становится автоматически русским? (По крайней мере в первом поколении.)
«Никаких антисемитских речей я и мои товарищи не вели. — пишет Есенин Троцкому. — Все было иначе. Во время ссоры Орешина с Ганиным я заметил нахально подсевшего к нам типа, выставившего свое ухо, и бросил фразу: «Дай ему в ухо пивом». Тип обиделся и назвал меня мужицким хамом, а я обозвал его жидовской мордой. Не знаю, кому нужно было и зачем было делать из этого скандала общественный характер. Мир для меня делится исключительно только на глупых и умных, подлых и честных. В быту — перебранки, прозвища существуют так же, как у школьников» (письмо не было отправлено).
В этом письме Есенин, разумеется, ничего не говорит о том, как он понимает роль евреев в русской культуре, зато признается, что слово «жид» было произнесено еще в пивной, а не по дороге в милицию.
«Мир для меня делится исключительно только на глупых и умных, подлых и честных», — в светлые минуты Есенин рассуждал именно так.
«Снова пьют здесь, дерутся и плачут»
А теперь вернемся в Нью-Йорк 1923 г. На пресловутом вечере у Мани-Аейба было много американских журналистов. Естественно, что информация «о погроме, учиненном русским поэтом Есениным своим еврейским товарищам-поэтам» появилась едва ли не во всех нью-йоркских газетах. Причем Есенина называли не только антисемитом, но и большевиком. Хотя никаких большевистских речей он не произносил Пребывание супругов в Америке стало невозможным. Айседора Дункан была вынуждена прервать свое турне. На деньги, занятые у бывшего мужа Айседоры — Зингера, чета Дункан-Есениных покинула Новый Свет на борту парохода «Джордж Вашингтон». Ветлугин остался в Америке.
Пребывание в Америке (а до того и в Европе) стало тяжелым испытанием для Есенина. «Известный признанный поэт» превратился в молодого мужа прославленной танцовщицы. «Он видел этого «молодого мужа» чуть ли не в каждом взгляде и слышал в каждом слове. А слова-то были английские, французские, немецкие — темные, загадочные, враждебные» (Мариенгоф). Отсюда — и вызывающее поведение, цель которого, обратить на себя внимание. Есенин и сам признавался: «Мне нужно было, чтобы они меня знали, чтобы они меня запомнили. Что, я им стихи читать буду? Американцам стихи? Я стал бы только смешон в их глазах. А вот скатерть со всей посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения — это им понятно. Если я это делаю, значит, я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава, и честь! О меня, они теперь лучше помнят, чем Дункан».
Скандалить трезвым Есенин был органически неспособен. Значит, надо было «набраться». В Америке же в это время действовал «сухой закон». Спиртное доставалось из-под полы, и о качестве его думать уже не приходилось. Что самым пагубным образом сказалось на здоровье Есенина. Именно во время зарубежной поездки Дункан и близкие к ней люди впервые заговорили о душевном расстройстве поэта.
В середине февраля супруги прибыли в Париж и поселились в шикарном отеле «Крийон» («Если сомневаешься, где остановиться, всегда иди в лучший отель», — любимый афоризм Дункан). Айседора заказала шикарный обед с легким вином. Есенин потребовал шампанского, но жена твердо отказывалась выполнить это его желание.
Есенин был в самом радужном настроении. Читал стихи, бросался на колени перед Айседорой и, «как усталый ребенок, клал свою кудрявую голову на ее колени. А ее прелестные руки ласкали его, и из глаз струился свет, как у Мадонны» (М. Дести, подруга А. Дункан). Айседора абсолютно счастлива, ей кажется, что все кошмары позади и в Париже они с Сергеем заживут великолепно…Только почему-то через каждые несколько минут муж убегает то за спичками, то за сигаретами, хотя Айседора уверяет его: официант принесет все, что нужно. Но Есенин почему-то не хочет затруднять официанта… и с каждым возвращением становится все бледнее и бледнее. Айседора нервничает все больше. Когда он не появился через довольно долгое время, она вызвала звонком служанку, и та рассказала ей, что Есенин несколько раз заходил к ней в комнату, требовал шампанского, а теперь куда-то ушел.
Но это были еще цветочки. «Ягодки» созрели через два дня. Из воспоминаний М. Дести: «…из холла раздался невероятный шум, будто туда въехал отряд казаков на лошади. Айседора вскочила. Я схватила ее за руку, затащила к себе в комнату и заперла дверь на ключ. А когда Сергей начал колотить в дверь, я потащила Айседору в холл, и мы помчались вниз по лестнице, как злые духи. В дверях Айседора задержалась, чтобы сказать портье, что муж ее болен, и попросила присмотреть за ним, пока мы не привезем доктора. […]
Айседора позвонила в «Крийон» и услышала от служанки, что в номер вломились шестеро полицейских и забрали месье в полицию после того, как он пригрозил убить их и переломал в комнате всю мебель, высадил туалетный столик и кушетку в окно. Он пытался выломать дверь между нашими номерами, думая, что Айседора в комнате, избил портье отеля, который пытался его утихомирить».
Дункан решает показать мужа врачу. Во время осмотра Есенин беснуется и требует свой портфель, где якобы хранятся его стихи. Врач заявляет, что Есенин очень болен и очень опасен — и должен находиться в доме для умалишенных. Но Айседора твердо отказывается поместить мужа в сумасшедший дом, даже под страхом быть им убитой. Она принимает решение: отправить Есенина в Берлин, где у него много друзей и где находится представительство советского правительства — с его помощью можно будет возвратиться на родину.
Перед отъездом Есенин дает интервью: «Айседора посылает меня домой. Но она присоединится ко мне в Москве. Я ее знаю. Сейчас она сердится, но это пройдет. (Есенин знал, что говорил. — Л.77.) … Я нарушал правила приличия… Поломал мебель… Но правила — их ведь и надо нарушать. А мебель — подумаешь!»
В Берлине Есенин пьет, что называется, по-черному. Даже у издателя Гржебина, который печатал Есенина и намеревался делать это и впредь, умудрился учинить скандал — «позволял себе гнусность» по отношению к Горькому «и вообще вел себя так возмутительно, что дело чуть до драки не дошло». Гржебин навсегда порвал с Есениным всякие отношения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
