– Извините, Юрий Никифорович! Забылся…
– Да не извиняйтесь вы ради бога! Что за манера! – с раздражением взорвался Данилов и, сам через секунду смутившись от этого чувственного порыва, миролюбивым тоном добавил: – Продолжайте, господин полковник…
– По плану, они должны были прыгать здесь, – карандаш Сиротина сместился чуть левее. – В этом месте тоже есть маленькая речушка и также должна была быть подсветка от воды. Но прыгали они вот здесь, – карандаш Сиротина сместился на сантиметр вправо. – А в этом месте реки нет. Поэтому я считаю, что мы не должны хоронить их раньше времени. Горшков с экипажем в этой дьявольской темноте могли просто не заметить раскрытые парашюты…
Данилов с недоверием смотрел на Сиротина, но аргументы полковника вселили в него оптимизм.
Сиротин, заметив это, неожиданно улыбнулся:
– Капитана Нелюбова сам Господь Бог бережет… Он и не из таких переделок возвращался.
– Ну, хорошо, представим, что они живы… – Данилов потеребил себя за бороду и посмотрел на карту. – К эвакуации все готово?
– Так точно! В полной мере… 18-го числа два легких аэроплана класса «Фарман» на рассвете в 5 часов 30 минут вылетают к точке возврата обоих групп. Обе машины оборудованы дополнительными баками с горючим и ровно к полудню должны быть на месте. А дальше ничего прогнозировать нельзя, – полковник Сиротин развел руками. – Там сплошные поля… сесть летчики, конечно, смогут, но вот кто их там будет ждать? Один Господь Бог знает… – и, помолчав, добавил: – Как сказал капитан Апраксин, вероятность благополучного исхода операции – один к ста.
Данилов хмыкнул, однако ничего не сказал и, недоверчиво покачивая головой, направился к своему столу, но на полпути неожиданно остановился и повернулся к Сиротину.
– Добро, Александр Иванович! Значит, будем уповать на Господа Бога… и вашего капитана Нелюбова, раз он такой везучий…
* * *
Через полчаса полковник Сиротин вернулся в свой кабинет и среди поступившей на его имя корреспонденции обнаружил письмо от генерала Воейкова, в котором дворцовый комендант государя императора просил его немедленно с ним связаться. Позвонив по телефону в Царское Село, Сиротин сразу же услышал взволнованный голос Воейкова:
– Александр Иванович! Очень рад, что вы вернулись… мне кажется, я сумел вычислить тех немецких агентов, о которых весной писал барон Маннергейм!
– Владимир Николаевич! Мне не хотелось бы это обсуждать по телефону.
– Понял… Немедленно выезжаю к вам, – безапелляционная и нетипичная решительность Воейкова несколько обескуражили совершенно уставшего Сиротина, который после операции по заброске в немецкий тыл команды «Z» буквально валился с ног. Но эта же решительность дворцового коменданта неожиданно дала Сиротину ту порцию энергии, которую, как он только что думал, может заменить лишь здоровый двенадцатичасовой сон.
– Нет! Ко мне приезжать не нужно. Давайте встретимся… – Сиротин замолчал, вспомнив, что ключи от служебной конспиративной квартиры он перед отъездом в Варшаву передал своему заместителю, – давайте встретимся в том ресторане, где мы с вами виделись последний раз.
– Хорошо… – ответил Воейков и положил трубку. А Сиротин, подойдя к открытому окну и закурив сигарету, подумал о том, что уже пошли третьи сутки, как он не спал. И если так пойдет и далее, то придется опять к вечеру принимать стимуляторы, которые недавно разработали в секретной лаборатории Генштаба головастые военные медики и теперь поставляли в неограниченных количествах для оперативных работников высшего и среднего состава.
X
Капитану Нелюбову после ночного десантирования с «Киевского» и в самом деле повезло. Удачно приземлившись на маленькой поляне, рядом с огромным раскидистым дубом, он довольно быстро выпутался из строп и, как только глаза привыкли к темноте, дал условный сигнал своим товарищам, подражая уханью совы. И сразу же услышал в ответ два похожих совиных крика: один из глубины леса, другой совсем рядом. Через секунду на краю поляны появился капитан Латушкин. Он слегка прихрамывал на левую ногу и в полголоса бормотал проклятия.
– Борис Петрович, вы как? Целы? А я вот, кажется, ногу подвернул, – приближаясь к Нелюбову Латушкин с искаженным от боли и злости лицом старался как можно аккуратнее ступать на больную ногу. Но ему это удавалось сделать в лучшем случае через раз, и от этого он злился еще сильнее.
– Черт бы побрал эту проклятую темноту! Купол за ветки зацепился, я стропы срезал, а внизу пенек…
– Давайте, я взгляну, – Борис опустился на одно колено и попытался снять с левой ноги своего товарища сапог.
– Больно? – Нелюбов, знавший о вывихах и растяжениях почти все, что может знать человек, у которого только за время учебы в Николаевском училище подобное случалось больше десяти раз, пытался сходу определить, сможет ли капитан дальше продолжить путь.
– Да…
– Терпите… а так?
– Еще хуже…
– Перелома нет, – Нелюбов поднялся. – Но сами вы передвигаться вряд ли сможете, нужны носилки…
На краю поляны, чуть левее от места, где находились Нелюбов и Латушкин, треснула ветка, и Борис, мгновенно выхватив «браунинг», сделал знак напарнику, чтобы тот присел на землю и не перекрывал сектор обстрела.
– Это я, Борис Петрович! – в полголоса отозвался ротмистр Харбинин. – От вас такой шум, что немцы, наверное, за пять верст слышат… Право, как медведи после зимней спячки.
Нелюбов невольно поморщился от этого, в общем-то, справедливого замечания. Ему было неприятно, что Харбинин в боевой обстановке опять принялся за старое. Когда Бориса только назначили старшим в группе, ротмистр не стал скрывать разочарования, что его обошли, и принялся сразу же демонстративно обращаться к Нелюбову, как к очень большому начальнику. Причем делал он это столь вычурно и помпезно, что Борис, когда через некоторое время они остались одни, был вынужден выказать Харбинину свое недовольство.
– У вас-то как все прошло? Руки-ноги целы? – и хотя Нелюбов сдержал свои эмоции, в его голосе отчетливо и заметно, и ему самому, и Харбинину, прозвучали нотки неприязни, на которые, однако, ротмистр не обратил никакого внимания.
– Так точно, ваше благородие! Я в полном порядке. Як та невеста перед свадьбой, у которой жених надысь убег, так она погоревала-покручинилась, и за другого замуж-то и вышла, – Харбинин, продолжая балагурить и делано изображать из себя недалекого, но веселого подчиненного, подошел к Нелюбову и в отблесках света луны, заглянув в глаза капитана, вдруг испуганно отшатнулся:
– Борис Петрович… вы… я… Что с вами?! – Харбинин осекся на полуслове и быстро отвел взгляд от перекошенного ненавистью лица Нелюбова и уставился на вороненый «браунинг», дуло которого смотрело балагуру прямо в сердце. Ротмистра вдруг накрыла волна страха; он много раз в своей жизни видел подобный взгляд во время сабельных атак и знал, какое за ним следует продолжение…
– Вы меня извините… я неудачно пошутил, – с трудом выдавил из себя совершенно растерявшийся Харбинин. И чтобы скрыть свой страх и смущение, быстро присел рядом с Латушкиным и принялся деловито разглядывать голую ступню раненого товарища, словно именно от этого осмотра зависела дальнейшая судьба всей группы.
В первое мгновение увидев направленный на него ствол пистолета, Харбинин решил, что он доконал Нелюбова своими мужицкими шутками и перешел ту черту, за которой у любого уважающего себя человека заканчивается терпение. Но прошло какое-то время, и Харбинин, бросая косые взгляды на стоящего, как столб, начальника и поняв, что продолжения не последует, наклонился к Латушкину:
– Алексей Сергеевич, как же вас угораздило? Вот не везет, так не везет!
Капитан Латушкин зло хмыкнул. Он меньше всего сейчас хотел рассказывать кому-либо про тот злополучный пенек и обсуждать свое невезение. Скривившись от сильной боли, он в очередной раз попытался натянуть на больную ногу сапог; это ему не удалось, потому что уже начался отек и нога распухла, и капитан с отчаянием зашвырнул бесполезную обувь в кусты.
– До станции без малого семь верст… мне не дойти, – Латушкин зачем-то попытался подняться, но при этом непроизвольно ступил больной ногой на землю и тут же со стоном опустился вниз. – Все! Я – пас, господа офицеры. Бросайте меня здесь и уходите…
– Ротмистр, а почему вы не повторили условный сигнал? – тихо, не оборачиваясь к своим товарищам, спросил Нелюбов.
Харбинин тут же поднялся на ноги и непроизвольно одернул унтер-офицерский немецкий мундир.
– Не хотел лишний раз привлекать к себе внимание…
Борис резко повернулся и встретился с настороженным, но упрямым взглядом Харбинина. И с горечью подумал, что из-за личной драмы он секунду назад чуть было не пристрелил своего товарища; эта случайная шутка про невесту была делом его величества случая, и никто не виноват, что она попала Нелюбову прямо в сердце.
