Ашанин перевел речь матроса с некоторыми изменениями и более связно и прибавил, что Ефремов не отрицает показания полисмена и сознает свою вину…
— Свидетелей, значит, можно и не допрашивать! — обрадовался судья.
И вслед за тем, выразив сожаление, что русский матрос употребил напитков более чем следовало, приговорил Ефремова к трем долларам штрафа в пользу потерпевшего.
Тем дело и кончилось. Штраф Ашанин немедленно же внес, получил квитанцию и вместе с обрадованным матросом отправился на корвет.
— Ну, что, доволен судом? — спрашивал Ашанин.
— Очень далее доволен, ваше благородие… А я сперва, признаться, струсил, ваше благородие, — прибавил матрос.
— Чего?..
— Полагал, что за полицейского арапа беспременно отдерут, ваше благородие.
— У англичан, брат, людей не дерут.
— То-то, значит, не дерут… Обходительный народ эти гличане.
— А почему ты полагал, что тебя высекут?
— А по той причине, ваше благородие, что я выучен.
— Как выучен?
— Точно так, выучен, еще когда на службу не поступал, а в крестьянах состоял. За такое же примерно дело, меня, ваше благородие, форменно отполировали в участке-то, в нашем городе. И, окромя того, осмелюсь доложить, ваше благородие, всю морду, можно сказать, вроде быдто теста сделали… А здесь только штраф… Во всякой, значит, стране свои порядки, ваше благородие!
Вернувшись на корвет, Ефремов долго еще рассказывал, как его судили за арапа и как правильно рассудили.
— Понял, братцы, судья, что я пьяный был… А с пьяного что взять!
Глава двенадцатая
АДМИРАЛЬСКИЙ СМОТР И ЭКЗАМЕНЫ В ПЕЧЕЛИЙСКОМ ЗАЛИВЕ
I
Пока в кают-компании и среди гардемаринов шли горячие толки и разнообразные предположения о том, куда пойдет из Гонконга "Коршун" и где начальник эскадры Тихого океана, в состав которой назначался корвет, английский почтовый пароход, привезший китайскую почту, привез и предписание адмирала: идти в Печелийский залив, где находился адмирал с двумя судами эскадры.
Не очень-то обрадовало моряков это известие. Стоянка в глухом Печелийском заливе, где не было даже открытых для европейцев китайских портов, куда можно было бы съехать на берег, не представляла ничего привлекательного, да и близость встречи с адмиралом, признаться, не очень-то радовала. О нем ходили слухи, как об очень строгом, требовательном и педантичном человеке, и притом заносчивом и надменном, держащем себя с неприступностью английского лорда.
Особенно смущала эта встреча, то есть близость смотра, старшего офицера Андрея Николаевича. Ему, ревниво заботившемуся о любимом им "Коршуне", все казалось, что "Коршун" вдруг да как-нибудь осрамится на адмиральском смотру, и Андрей Николаевич со времени получения предписания сделался очень нервен и еще с большей педантичностью, — если только возможно было допустить большую, — во все время перехода из Гонконга в Печелийский залив осматривал все уголки корвета и во время разных учений обнаруживал нетерпеливость и даже раздражительность. Несмотря на то что матросы лихо работали и вообще знали свое дело отлично, Андрей Николаевич, этот добровольный мученик своего долга и притом трусивший всякого начальства, не мог успокоиться, хотя и старался скрыть это от посторонних глаз.
Через несколько дней "Коршун" после полудня входил под всеми парусами на Печелийский рейд, салютуя контр-адмиральскому флагу, поднятому на крюйс-брам-стеньге[82] внушительного флагманского фрегата "Роксана", около которого стоял небольшой, стройный красавец клипер "Чайка" с своей белой полоской вокруг черного борта и белоснежной трубой.
Лихо пролетев под нормой фрегата, где на юте, с биноклем в руке, затянутой в перчатку, стоял небольшого роста, худощавый адмирал в свитском сюртуке, с аксельбантом через плечо, и мимо клипера, под жадными взглядами моряков, зорко смотревшими на нового товарища, "Коршун", положив руль на борт, круто повернул против ветра, и среди мертвой тишины раздавался звучный, слегка вздрагивающий голос Андрея Николаевича:
— По марсам и салингам! Паруса долой! Отдай якорь!
И не прошло и пяти минут, как все паруса, точно волшебством, исчезли, якорь был отдан, катер и вельбот спущены, и "Коршун" с закрепленными парусами недвижно стоял рядом с "Чайкой", возбуждая восторг моряков и своим безукоризненным видом щегольского военного судна и быстротой, с какой он стал на якорь и убрал паруса.
Еще минута — и капитан Василий Федорович, по обыкновению спокойный, не суетливый и, видимо, не испытывавший ни малейшего волнения, в полной парадной форме уже ехал на своем щегольском шестивесельном вельботе к флагманскому фрегату с рапортом к адмиралу, а старший офицер Андрей Николаевич, весь красный, довольный и сияющий, спускался с мостика.
— А ведь ничего, а, Степан Ильич? Кажется, недурно стали на якорь? обратился он к старшему штурману, словно бы ища одобрения.
— Уж чего лучше. Превосходно, Андрей Николаич. Паруса так и сгорели.
— Сгорели?.. Да, недурно, недурно, слава богу… Надо будет по чарке дать марсовым… А как-то смотр пройдет, Степан Ильич! — с тревогой в голосе прибавил старший офицер.
И его мужественное, заросшее волосами лицо приняло испуганное выражение школьника, который боится экзамена. Распорядительный, энергичный и находчивый во время штормов и всяких опасностей, Андрей Николаевич обнаруживал позорное малодушие перед смотрами начальства.
— Да что вы волнуетесь, Андрей Николаевич! — успокаивал его старший штурман, относившийся к высшему начальству с философским равнодушием человека, не рассчитывающего на карьеру и видавшего на своем долгом веку всяких начальников, которые тем не менее не съели его. Он тянет служебную лямку добросовестно и не особенно гоняется за одобрениями: все равно из них шубы не сошьешь; все равно для штурмана нет впереди карьеры.
— Да как же не волноваться, Степан Ильич? Разве вы не слышали об адмирале?
— Ну, так что же?
— Он хоть и вежливый и любезный, никогда не разносит, а, я вам скажу, такая заноза… строгий и взыскательный.
— Ну и пусть себе взыскательный. Что ему взыскивать? "Коршун", слава богу, у нас в порядке, Андрей Николаич.
— Так-то так, а вдруг…
— Что вдруг? — переспросил, улыбаясь, Степан Ильич.
— А вдруг, батенька, на смотру что-нибудь да выйдет.
— Ничего не выйдет, Андрей Николаич. Вы, право, мнительный человек и напрасно только расстраиваете себя… Все будет отлично, и адмирал останется доволен. Он хоть и заноза, как вы говорите, а умный человек и не придирается из-за пустяков. Да и не к чему придраться… Пойдемте-ка лучше, Андрей Николаич, обедать… И то сегодня запоздали… А есть страх хочется…
— Нет, я после пообедаю… Мне надо еще самому посмотреть, как реи выправлены и не ослаб ли такелаж, а потом поговорить с боцманом.
И маленькая приземистая фигурка старшего офицера понеслась на бак.
Через полчаса капитан вернулся от адмирала и сообщил старшему офицеру, что на другой день будет смотр и что корвет простоит в Печелийском заливе долго вследствие требования нашего посланника в Пекине.
Последняя весть очень смутила кают-компанию и гардемаринов.
В тот же день капитан объявил Володе, что он будет держать экзамен на флагманском фрегате для производства в гардемарины в сравнение со сверстниками, которые, как Володя уже знал, были произведены к Пасхе.
— Надеюсь, вы готовы к экзамену? — спросил капитан.
— Готов, Василий Федорыч.
— Ну и отлично. Когда хотите экзаменоваться?
— Чем скорее, тем лучше. Если можно, через неделю… Я кое-что еще посмотрю.
— Хорошо. Через неделю вас начнет экзаменовать комиссия, назначенная адмиралом… Будете ездить на фрегат… С этого дня вы освобождаетесь от служебных занятий на корвете, скажите старшему офицеру… Да если надо вам помочь в чем-нибудь, обращайтесь ко мне… Я кое-что помню! — скромно прибавил капитан.
Ашанин поблагодарил и сказал, что он занимался и надеется выдержать экзамен по всем предметам.
— А главное, не бойтесь, Ашанин. К вам придираться не будут. Экзаменаторы ведь не корпусные крысы, — улыбался Василий Федорович. — А адмирал понимает, что такое экзамен, — одобряюще промолвил капитан, отпуская Ашанина.
II
На другой день, к девяти часам утра, вся команда была в чистых белых рубахах, а офицеры в полной парадной форме.
Бедный Андрей Николаевич с раннего утра носился по корвету и вместе с боцманом Федотовым заглядывал в самые сокровенные уголки жилой палубы, машинного отделения и трюма. Везде он пробовал толстым волосатым пальцем: чисто ли, нет ли грязи, и везде находил безукоризненную чистоту и порядок. Наверху и говорить нечего: реи были выправлены на диво, палуба сверкала белизной, и все сияло и горело — и пушки, и медь люков, поручней, компаса, штурвала и кнехтов[83].
