class="p1">– И потому-то его именем и торгуют на всех наших торжищах духовных. Каждогодно празднуем распятие и воскресение Христово, будто и впрямь он выкупил вперед и до конца времен все грехи наши… Потому же они и поклонение сотворенным вещам – иконам – отвергают.
– Отвергнуть легко! А ежели черный народ станет рубить иконы и новое насилие воцарит?
– Там и много другого: счислению лет, противлению лунному, звездотечению учат… – отвечал Тучин с легкою, чуть приметной неохотой, поглядывая по сторонам. Он тут же перебил сам себя: – Ну, вот, кажется, до дела дошли. Что там Селезнев? А, опять про соколиную охоту! Переходили бы сразу к делу… Слушай, Иван, говорят, старики хотят тебя в Совет старых посадников от Славны поставить? – в свою очередь спросил он Своеземцева.
– Не хочу! Почему это Иван Офонасович не может?
– Немир? Его ваши посадники больно не любят. Задирист! А за тебя и Марфа Ивановна стоит, и ваши бояре согласны, бают: «В отца место!»
– Борецкая!
– Да. Она отца твоего уважала.
– Знаю. Но какой я «старый посадник»! Давеча пришлось судить. Люди втрое старше меня и не из бедных, Домажиров да Филиппов отец. За каждым сотни людей, а сошлись на полуторах обжах спорной земли. Старики! Сами не могут по-люби решить, от меня суда просят… Чуть не отослал на Городец, право! В отца место… Отец или я?
– Ты хоть начитан, законы знаешь.
– В этом мне тоже с родителями не тягатьце. Нет, ты вникни! Есть вечевая палата, дьяк вечевой есть, приставы, позовницы, подвойские, хранилище грамот – все есть! Так нет, там решить не могут, идут к посаднику. Вторая власть нужна. А я не решу! В Москву писать? Великому князю Московскому? Он решит! Про полторы обжи спорной земли… Мало у него дела. Решать будет какой-нибудь Василий Федорович или Степан Брадатый; да опять же не сам, – крысу приказную, что ни есть мелочь, посадит, холопа своего, тот решит! А печать будет великого князя. Или к нам же на Городец отошлют, к наместнику. А там и пойдет, как на Москвы уже началось: великие бояра приказным холопам кланяютце да посулы сулят. Любо им то? Верно, любо! Тысяцким был – проще. Купцы хоть своего не упустят, уложение помнят наизусть. Следи только, чтобы тебя самого не облапошили. А сейчас эта заваруха будет с Москвой да с Литвой. Не верю я католикам! Они и хороши – для себя, а мы для них что татары, язычники. Да и навряд Славну сейчас на войну сговоришь.
– Ваши житьи приехали!
– Кто побогаче, да у кого земли по Кокшеньге. Решают великие бояра! А из восьми славенских посадников один Немир…
– Постой, Селезнев говорить хочет!
Шутки наконец кончились.
– Вот что, друзья-товарищи! – начал Селезнев. – Собрались мы сюда не мед пить, не танцы водить, а по нужному делу, по сватовству! – Он чуть усмехнулся, примолк, обвел собрание пристальным взглядом своих сощуренных черных глаз. Великий князь снова требует княжчин, где ни есть: Двинских земель и всего, что заняли москвичи под Вологдой, Бежецким Верхом, Торжком, Ламским Волоком… Уступать не хотят ничего.
– По-прежнему, значит!
– Да, по-прежнему.
– С Казанью разделались, за нас принялись!
– Я то же хотел сказать…
– Двину терять жалко!
Молчавший до того Дмитрий вмешался. Негромко, но ясно и твердо, так, что услышали все, сказал:
– Двиной не кончитце! И суд, и право, и власть, и вотчины отдадим.
Сказал и примолк, и вдруг стало ясно, что да, Двиной не кончится. Да и что такое Новгород без Заволочья!
– Новая война с Москвой? – с усмешкой возразил Павел Телятев. – Под Русой дали нам!
– Кому дали, – вмешался Савелков. – Не знаешь, как дело было! Чарторыйский рать у Липны остановил, одна боярская дружина за озеро ушла. Князь Шуйский был, да Иван Лукинич, да вот Григория Тучина батька, его тогда и взяли в полон, да Казимер, этот раненый ушел, бился крепце всех… В пяти стах человек шли, в тысяче ли, не боле того. А московской рати пять тысящ! Дак в первом соступе разбили москвичей, пошли по дворам, да платье, да доспехи почали лупить с мертвых шестников, да с татаров битых, строй розрушили, а тут иная рать с поля подошла, да Басенок не растерялся, своих спешил, разоставил за плетнем, за сугробами, к им не пробитьце, снегу коню по грудь, а они знай бьют из луков по лошадям… Вот и побили!
– Басенка не зря шильники в шестьдесят осьмом ладили убить.
– Было такое дело! За Славной, в поле, под Городцом. Да утек.
– Ловок!
– Не больно ловок, как свои же бояра ослепили его на Москвы.
– А луки татарские хороши, мы вчерась пробовали с Ермолой. Бьют на триста шагов – насквозь!
– Михайло Олелькович едет? – спросил кто-то из житьих.
– Едет. В ноябре ладитце быть.
– Киевский князь?
– Брат киевского князя. Он из Ольгердовичей, крещеный, греческой веры. Ольгердовичи – они все православные.
– Все одно, не выстоять одним противу Москвы, хоть и с Олельковичем! А Шуйского куда пихнули?
– Шуйский на Двину уехал, неспокойно там.
– М-да, стало, дело без нас уже движетце!
– С Москвой ежели… Такое вместе со стариками надо решать…
– И еще узнать, что Захария Овин думает!
– Что вы к Захарию привязались! – вступился Берденев. – Захарий Григорьевич думает, что и все. Кому под Москву охота!
– Старики у матери соберутся на днях, – вновь подал голос Дмитрий Борецкий. – Мы уже не дети, у самих дети растут! Половина из вас – посадники. Ваши суд и власть. И то вспомните, когда Онцифор Лукич дал городу новый устав, он и сам отступился посадничества, и другие старики отступились. Молодежь стала у кормила власти.
– Тому уж боле ста лет! А нынь, кто умен, давно свои вотчины под Торжком да Бежичами московским боярам попродали…
– Он дело говорит! Старики иные уж в домовину глядят, а нам жить!
– Старики, однако, поводья из рук не выпустили, нам не передали, – возразил, пожав плечами, красавец Юрий.
– Старики не выдадут! – вспыхнул Савелков, распаляясь. – Казимер – герой! Богдана не свернешь! Офонас Груз – старчище-кремень, и Тимофей не хуже! Лошинский? Пенков? Берденев? Самсоновы? Федоров? Все с нами! – выкрикивал он знакомые каждому имена. – Захарья Овин, этот, не во гнев сказать… Но и тот за свое встанет! Да в плотниках один Иван Лукинич чего стоит! Славлян испугались? И славяне тоже здесь! Своеземцев, покажись! И на Славне-то один Исак Семенович к Москве тянет!
– Жаль вот Яков Игнатьич умер, был мужик, каких мало! – вздохнули в толпе.
– Дмитрия Васильича Глухова, вот кого жаль!
– Василий Степаныч, Своеземцева батька, до схимы, самый был светлый ум в Новом Городе. При нем бы и Славна не шаталась!
– Самсона Иваныча не забудьте еще, господа!
– С Москвы пишут про нас: люди молодые, остались без родителей, наставить некому, – насмешливо подал голос Губа-Селезнев.
– Не ведают, мол, как и кланятьце Москве! – поддержал Федор Борецкий.
– А и верно, почитай, у половины у нас отцов нету! Ты, Савелков, да Дмитрий с Федором, да Гриша Тучин, да Михайловы, да Селезневы…
– Седем-ко мы, братцы, подумаем, подумаем да пригорюнимся, научить-то нас, бедных, некому!
– Московского князя Ивана приложи, тоже двадцати летов без отца осталсе!
Шутка не получилась. Двое-трое расхмылились при имени Ивана, но по лицам прочих пробежала тень: «Выдержим ле?»
Подошла решительная минута. Василий Селезнев оборотился к Дмитрию Борецкому, и все посмотрели на Дмитрия. Так в старинах, что поют гусляры на пирах, в бою богатырском герой посылает слугу своего расправиться со слабыми супротивниками, но в поединок на главного ворога выезжает сам.
Борецкий обвел очами молодые задорные лица новгородской господы: великих бояр, иных еще безбородых, посадников, детей посадничьих, тысяцких, избранных житьих, молвил негромко и значительно:
– Други! Я собрал вас вот зачем. Кто знает – знает, а прочие послушайте. Князь нам нужен, без него не обойтись. Но какой? Исстари Новгород был волен во князьях, приглашал, кого любо, а нелюбым говорил: «Ступай, княже, мы сами по себе, а ты сам по себе». Так было?
– Так!
– Так-то так…
– Постой. Что мы видели от великих князей московских? Дмитрий Иваныч Донской, когда Тохтамышу Москву подарил, явился с ратью за серебром. Гневен был, что наши молодые люди на Волгу ходили,
