— Стоит тут даймлер, — сказал Чарлз. — Может быть, и за вами.
Они вышли. Хатчинс с сомнением посмотрел на машину.
— Да, это, кажется, единственная. Но как же садиться в нее, не спросив, чья она? Хотя, — продолжал он, раздражаясь, — черт побери, как же мне добраться туда без автомобиля?
— Знаете что, — предложил Чарлз. — Садитесь, а я вас довезу. Вот вы и доберетесь.
— Довезете? То есть как это?
В ответ Чарлз распахнул перед ним дверцу машины. А так как Хатчинс все еще ничего не понимал, Чарлз вытащил из кармана кепку, надел ее и с преувеличенным почтением стал перед ним навытяжку.
— Вы что же, содержите здесь таксомоторный гараж? — осведомился Хатчинс.
— Еще два-три вопроса, и вы угадаете. Как один паразит другому, я могу сказать вам правду. Я шофер.
Хатчинс мигом сбросил всю свою благоприобретенную учтивость. Сразу же всплыли на поверхность старые провинциальные замашки.
— Ну что ж, Ламли, весьма сожалею, что вам так не повезло. Должен сказать, я надеялся, что вы найдете работу получше этой. Конечно, уже много лет назад я убедился, что вы не способны как следует пользоваться обстоятельствами. Но все же я не мог предполагать, что вы докатитесь до такого…
— А что значит «докатитесь»?
— Я мог бы дать вам рекомендацию, и с нею вы, может быть, получили бы место учителя начальной школы. По крайней мере как первый шаг.
— Послушайте, Джордж, — устало отозвался Ламли. — Не тратьте попусту ваше миссионерское красноречие. Я не хочу почтенной работы. Как и вы, я предпочитаю быть паразитом. Вошью в шевелюре человечества.
— Должен сказать, что не понимаю вашего сравнения, — сухо заметил Хатчинс.
— Да это же яснее ясного. Я вожу машину шоколадного короля. Вы беретесь латать дыры в черепушке его сына. Единственная разница между нами в том, что моя работа приносит хоть какую-то практическую пользу, а ваша — никакой, просто пшик! Я знаю этого паренька. Он вполне порядочный малый, но десяток таких, как вы, работая в три смены, не вдолбят в него никакой ученой премудрости. Он прирожденный механик.
— Вполне допускаю. Но, во всяком случае, Ламли, если вы согласились на работу шофера и так высоко ее цените, горячо советую вам даже в состоянии крайнего возбуждения вести себя, как подобает шоферу.
— Ну, конечно, вы всегда были за то, чтобы каждый играл свою роль, не так ли? Но послушайте и мой совет: перестаньте жевать трубку и лучше прорепетируйте какой-нибудь из ваших коронных выходов на то время, пока я буду вытаскивать ваш чемодан. У старика есть чутье, хоть он и выглядит ничтожеством. Обо мне не беспокойтесь. Я и виду не подам, что вы когда-то учились вместе с человеком, который докатился до того, что стал шофером. И перед всеми я буду величать вас «сэр» с условием, что при отъезде вы дадите мне пять шиллингов на чай.
— Я вижу, что вы решили ставить меня в неловкое положение.
— Положение ваше неловкое и без всяких усилий с моей стороны. Подождите, вот увидите своего ученика. Ваше счастье, если с первого же взгляда он не пошлет вас ко всем чертям или к вашей матушке.
— Каким чертям? Какой матушке? — бормотал Хатчинс в крайнем смятении.
— Впрочем, хватит. Входите, а я принесу ваш чемодан, сэр.
— Основное затруднение вот в чем, — объяснил Уолтер. — Уже когда я покупал двигатель, я заметил, что клапаны не притерты. Вот и случилось. Стержни слишком длинны, и мне оставалось только уменьшить высоту стоек и этим понизить ось вращения, ну а теперь, конечно, еще повожусь с толкателями.
— Все ясно, — сказал Чарлз.
Уолтер вздохнул и склонился над сваленной на скамейке грудой деталей. Это напомнило Чарлзу одну из фотографий Сесиля Битона:[13] кладбище танков в Североафриканской пустыне. Сильные, короткопалые руки Уолтера с обведенными трауром лопатообразными ногтями ловко управлялись в развороченном брюхе железного зверя, прилаживая, подвинчивая, регулируя. На Уолтере был комбинезон, почерневший и залубеневший от масла, и вся не защищенная этой броней поверхность его тела была покрыта пятнами и полосами темной смазки. Она же, словно черный шрам, украшала его лицо.
— Легко сказать, ясно, — горько усмехнулся Уолтер. — А тут на каждом шагу палки в колеса. Ни денег, ни времени, чтобы заняться этим спокойно. Не могу даже купить инструмент. Часами регулирую зазоры поршневых колец, а потом приходится все перебирать, весь поршень, потому что у меня нет настоящего экспандера. Приходится ставить эти кольца-уродцы на все поршни.
— А почему вам приходится все это делать тайком?
— Вот именно, почему? — повернулся к нему Уолтер. — Если бы мой патер знал, что я собираю гоночную, он, конечно, сообразил бы, что я ее мастерю не для того, чтобы держать под стеклянным колпаком. Я ее собираю, чтобы гонять на ней. Запишусь и на спринт и на кросс, только бы мне с отцом поладить. И без того уже раза два поцапались. Представьте, только из-за того и цапались. Никаких мотоциклов до полного совершеннолетия. А это еще четыре года, понимаете?
Уолтер мрачно взглянул на гаечный ключ в правой руке, и темное пятно на его физиономии искривила гримаса ярости.
— И вот мне приходится каждый грош из моих карманных денег пускать на приобретение всякого хлама со свалок. Мне предложили на прошлой неделе двухтактный «Нортон»[14] всего за двадцать гиней. Вы только подумайте! Редкий случай! Я бы собрал такую пятисотсильную, какой еще свет не видывал. Но двадцать гиней! Всего двадцать паршивых гиней — куда мне! И вот надо обходиться без всякого оборудования и работать в этой проклятой лачуге.
«Проклятой лачугой» Уолтер называл свою мастерскую в самой глубине сада. Он получил ее в свое распоряжение в более нежном возрасте, когда впервые обнаружил интерес к технике. Конечно, все тут было мало приспособлено для конструирования и сборки гоночных машин. Как все это было в сущности парадоксально!
— Простите за вопрос, — сказал Чарлз, — но не приходило ли вам в голову, как некстати вы родились сыном богатого отца, у которого свои представления о вашем воспитании (тут и репетитор на каникулы и все прочее), тогда как, родившись сыном, ну, скажем, трубочиста, вы бы теперь преспокойно работали подручным механика в каком-нибудь гараже?
Но Уолтер, к его удивлению, только мотнул головой.
— Подумаешь, радость какая, механик в гараже! А что они видят? Мелкий ремонт и сегодня и завтра. — Он приостановился, а потом вдруг оглушительно захохотал. — Да меня бы вмиг прогнали: клиенты нажаловались бы, что я их колесницы порчу своими выдумками. Представьте: отдал он машину проверить тормоза или притереть клапаны, а получил бы машину с прошлифованными направляющими клапанов и с двойными клапанными пружинами!
Чарлз несколько неуверенно присоединился к его хохоту.
— Или еще лучше, — захлебывался Уолтер, — поставил бы ему картер большей емкости и повысил бы давление смазки, а при этом забыл бы поставить в масляный насос шайбу, и все бы у него залило маслом.
Потом хохот его прервало отрезвляющее воспоминание.
Он взглянул на часы.
— Вот черт, совсем забыл. Через десять минут мой наставничек закатит мне письменную. Латынь, латынь, провались она пропадом эта латынь.
— Ну а как вы с ним ладите?
— С кем? С ним? Да он ничего.
Ясно было, что в сущности Уолтер никогда всерьез не принимал Хатчинса. Он, без сомнения, тупо высиживал часы занятий и не мог дождаться, когда ему наконец позволят вернуться к своим цилиндрам и клапанам. Да и сам Хатчинс едва ли горячо относился к своим обязанностям. Мягкость и свет. Гуманное воспитание. Прописные истины.
Лето, достигнув высшей точки изобилия и зрелости, уже давно перевалило рубеж, и близилась та пора, когда несколько намеков мороза напомнят насекомым, растениям и человеку, что зима не за горами. Чарлз сидел у окна своей комнатушки и вглядывался в душную ночь. Сад источал почти непереносимое благоухание. Невероятно щекастая полная луна висела на небе, провоцируя любителей уподоблений на всё новые смехотворные метафоры; она наводила на сравнение со всем — от головки голландского сыра вплоть до полированного раструба тромбона, — оставаясь в то же время всего-навсего луной. Изредка вдали мычала корова. Покой, тепло и мерцающий свет растворялись в самодовольном пейзаже.
Мотыльки вились у самого окна. Дым сигареты струился вверх и отклонялся в дыхании едва заметного воздушного тока. Чарлз думал о Бандере. Почему о нем никто не спрашивал Чарлза? Неужели Бандеру удалось ускользнуть? Или его изловили, но он молчит о своих сообщниках? Очевидно, Чарлз никогда не услышит ответа на эти и на сотню других вопросов. Конечно, те, что разбежались, спасаясь от полиции, тогда же были задержаны. Сколько времени потребуется на то, чтобы нить следствия дотянулась до него, куда бы он ни прятался? Перед лицом всего этого он должен был бы испытывать страх, но он не мог напугать себя. Глубинный инстинкт говорил ему, что с этим покончено, для него по крайней мере. Во всяком случае, даже если Бандер был только пешкой в крупной организации, возглавляемой людьми, о которых никто не узнает, они, должно быть, нашли способ припугнуть арестованных и заставить их молчать о том немногом, что они знали. Все это вне его контроля, и все же он чувствовал себя в безопасности. Когда полицейская машина пронеслась над его бесчувственным телом, отброшенным в придорожную канаву, закон как бы закинул сеть и она не выловила его. Ему нужно было как можно дольше держаться вдали от всякой огласки, и особенно от всяких полицейских протоколов. И глубже всего, порождая спокойствие, которое заполняло все его сознание, была интуитивная уверенность, что Бандера все-таки не поймали. «Живым меня им не взять», — сказал он, и Чарлз был абсолютно уверен; Бандер говорил, что думал. Скорость и то, как он гнал машину, вероятно, привели его к фатальному концу, а может быть, он еще каким-либо другим образом последовал за своей жертвой в мир иной. И, конечно, Бандер нашел слабое звено в раскинутой сети и так или иначе, но ускользнул от расплаты.
