Я видела из окна гостиницы "Банхоф отель", как шли они с вокзала по вымершим улицам немецкого местечка, где тишина нарушалась только свистом редких поездов, а чистота была такая, что после долгого осеннего дождя улицы казались вымытыми. Недалеко от дома Горького был лесок, где водились лани. Каждая называлась но имени, а деревья стояли под номерами.
Для Марии Федоровны Андреевой, его второй жены, приезжавшей довольно часто, все в доме было нехорошо:
И чем это тебя тут кормят? - говорила она, брезгливо разглядывая поданную ему котлету. - И что это на тебе надето? Неужели нельзя было найти виллу получше?
Она, несмотря на годы, все еще была красива, гордо носила свою рыжую голову, играла кольцами, качала узкой туфелькой. Ее сын от первого брака (киноработник), господин лет сорока на вид, с женой, тоже бывали иногда, но она и к ним, как и ко всем вообще, относилась с презрительным снисхождением. Я никогда не видела в ее лице, никогда не слышала в ее голосе никакой прелести. Вероятно, и без прелести она в свое время была прекрасна.
Мария Федоровна не приезжала в те дни, когда к Горькому приезжала Екатерина Павловна - первая его жена и мать его сына. Она была совсем в другом роде. Приезжала она прямо из Москвы, из кремлевских приемных, заряженная всевозможными новостями. Тогда из кабинета Горького слышалось: "Владимир Ильич сказал... А Феликс Эдмундович на это ответил..." У нее была привычка заглядывать человеку в глаза, и в ней еще жива была старая интеллигентская манера, усвоенная в молодости, говорить как бы "от души".
С Марией Федоровной приезжал П.П.Крючков, доверенное лицо Горького, что-то вроде фактотума; позже Сталин доказал, что он был "врагом народа", и расстрелял его после того, как Крючков во всем покаялся. Он до сих пор официально не реабилитирован. С Екатериной Павловной приезжал некто Мих. Конст. Николаев, заведующий Международной книгой. Он говорил мало и больше играл в саду с собакой (он умер в 1947 году).
И вот накрывается стол на двенадцать человек, со всего дома сносятся стулья. М.И.Будберг (о ней см. Н. Б. "Железная женщина" Нью-Йорк, PУССИКА, 1982), секретарша и друг Горького, разливает суп. О ней надо сказать два слова: Мария Игнатьевна, урожденная графиня Закревская (правнучка пушкинской "медной Венеры"), по первому мужу графиня Бенкендорф, по второму - баронесса Будберг. О ней написана была книга - лет 35 тому назад, и опубликован был дневник Локкарта, первого секретаря английского посольства в Петербурге, во время революции заменившего в 1918 году уехавшего в Англию посла Бьюкенена, где она названа Марой (на самом деле уменьшительное ее было Мура). По книге был сделан фильм "Британский агент", в котором играли Лесли Ховард и Кей Франсис. Мария Игнатьевна появилась на Кронверкском в 1919- 1920 годах после того, как отсидела в Чека в связи с арестом самого Локкарта. Когда Локкарт был выпущен и выелан в Англию, она стала искать работу, пришла во Всемирную литературу и познакомилась с К.И.Чуковским, который и привел ее к Горькому. Она хорошо знала английский язык и искала работу как переводчица. Она поселилась на Кронверкском и жила там до своего отъезда (нелегального) в Таллин. В Эстонии, где жили ее дети, она вскоре вышла замуж за барона Николая Будберга. Когда Горький в октябре 1921 года приехал в Берлин, она снова соединилась с ним и до 1933 года оставалась ближайшим к нему человеком. Три раза в год она уезжала навестить своих детей в Таллин, а также в Лондон, где у нее были друзья, среди которых наиболее близким был Герберт Уэллс. После окончательного переезда Горького в 1933 году в СССР, она переехала в Лондон. После смерти Уэллса, в 1946 году, она открыла в Лондоне литературное агентство. В свое время она много переводила Горького на английский язык, к сожалению, ее переводы очень слабы: в сборнике лучших рассказов Горького 1921-1925 годов (куда входят такие вещи, как "Рассказ о герое" и "Голубое молчание") она пропускала целые абзацы и часто не понимала русских выражений. Она продолжала, однако, переводить в двадцатых и тридцатых годах рекомендованных Горьким авторов (Зозулю, Сергеева-Ценского и др.), а позже, уже в шестидесятых годах, так же небрежно - "Воспоминания" Александра Бенуа.
Итак: М.И.Будберг разливает суп. Разговор за столом шумный, каждый словно говорит для себя, никого не слушая. Мария Федоровна говорит, что клецки в супе несъедобны, и спрашива-ет, верю ли я в Бога. Семен Юшкевич, смотря вокруг себя грустными глазами, - о том, что все ни к чему, и скоро будет смерть, и пора о душе подумать. Андрей Белый с напряженной улыбкой сверлящими глазами смотрит себе в тарелку - ему забыли дать ложку, и он молча ждет, когда кто-нибудь из домашних это заметит. Он ошеломлен шумом, хохотом на "молодом" конце стола и гробовым молчанием самого хозяина, который смотрит поверх всех, барабанит по с юлу пальцами и молчит - это значт, что он не в духе Tyт же сидят Ходасевич, Виктор Шклов-ский, Сумский (издатель "Эпохи"), Гржебин, Ладыжников (старый друг Горького и его издатель тоже), дирижер и пианист Добровейн, другие гости. Только постепенно Горький оттаивает, и к концу обеда затевается уже стройный разговор, преимущественно говорит сам Горький, иногда говорит Ходасевич или Белый... Но Белый здесь не такой, как всегда, здесь его церемонная вежливость бывает доведена до крайних пределов, он соглашается со всеми, едва вникая, даже с Марией Федоровной в том, что курица пережарена. И сейчас же до слез смущается.
Но может быть, это был самый верный тон, тон Белого в разговорах с Горьким? Спорить с Горьким было трудно. Убедить его в чем-либо нельзя было уже потому, что он имел удивите-льную способность: не слушать того, что ему не нравилось, не отвечать, когда ему задавался вопрос, на который у него не было ответа. Он "делал глухое ухо", как выражалась М.И.Будберг (любившая, как княгиня Бетси Тверская в "Анне Карениной", переводить на русский язык английские и французские идиоматические выражения буквально); он до такой степени делал это "глухое ухо", что оставалось только замолчать. Иногда, впрочем, не "сделав глухого уха", он с злым лицом, красный вставал и уходил к себе, в дверях напоследок роняя:
- Нет, это не так.
И спор бывал окончен.
Однажды у него в гостях я увидела Рыкова, тогда председателя Совета народных комиссаров, приехавшего в тот год в Германию лечиться от пьянства. Рыков вялым голосом рассказывал о литературной полемике, тогда злободневной, между Сосновским и еще кем-то.
- Чем же все кончилось? - спросил Ходасевич, его эта литературная полемика очень волновала по существу.
- А мы велели прекратить, - вяло ответил Рыков.
Я взглянула на Горького, и вдруг мне показалось, что есть что-то общее между этим ответом Рыкова и его собственным "нет, это совсем не так", говорящимся в дверях.
Кто только не бывал в те годы у Горького - я говорю о приезжих из Советского Союза. Всех не перечислишь. Список имен, между 1922 и 1928 годом, мог бы начаться с народных комиссаров и послов, пройти через моряков советского флота, через старых и новых писателей и закончиться сестрой М.И.Цветаевой, Анастасией Ивановной, в 1927 году привезшей с собой в Сорренто к Горькому некоего "поэта-импровизатора" Б.Зубакина, который показал на вилле "Иль Сорито" свое искусство, о чем А.И.Цветаева рассказала впоследствии в "Новом мире" (в 1930 году).
Горького надо было выслушивать и молчать. Он, может быть, сам не считал свои мнения непогрешимыми, но что-то перерешать, что-то переоценивать он не хотел, да, вероятно, уже и не мог: тронешь одно, посыплется другое, и все здание рухнет, а тогда что? Пусть уж все останется, как было когда-то построено.
Я вхожу в его кабинет перед самым завтраком. Он уже кончил писать (он пишет с девяти часов утра) и сидит теперь за эмигрантскими газетами (берлинскими "Днями", "Рулем", парижскими "Последними новостями"), в пестрой татарской своей тюбетейке. Он знает, что я пришла за книгами, у стены стоят полки. Книги постепенно прибывают из России.
Беру с полки том Достоевского.
- Алексей Максимович, можно взять...
- Берите, что нравится.
Он смотрит на меня из-за очков добрыми глазами, но лучше не говорить, что именно я взяла: за время жизни с ним я пришла к убеждению, что он плакал над русскими стихами, но русской прозы не любил.
Русские писатели XIX века в большинстве были его личными врагами: Достоевского он ненавидел; Гоголя презирал как человека больного физически и морально; от имен Чаадаева и Владимира Соловьева его дергало злобой и страстной ревностью; над Тургеневым он смеялся. Лев Толстой возбуждал в нем какое-то смятение, какое-то мучившее его беспокойство. О, конечно, он считал его великим, величайшим, но он очень любил говорить о его слабостях, любил встать на защиту Софьи Андреевны, любил как-то не с той стороны подойти к Толстому. И однажды он сказал:
- Возьмите три книги: "Анну Каренину", "Мадам Бовари" и "Тэсс" Томаса Харди. Насколько западноевропейские писатели это сделали лучше нашего. Насколько там замечательнее написана "такая" женщина!
