что я сишу сдесь, и я вишу, что ви глюп, как гусь, потому что не верите гасете. Это истинная правта – каштое слово правта.
– Кто вы такой, скажите, пожалуйста, – спросил я с достоинством, хотя чувствовал некоторое смущение, – как вы сюда попали и о чем вы толкуете?
– Как я попаль сюда, – отвечала фигура, – это не ваше дело; а говорю я, что мне шелательно говорить, а кто я такой – ви долшен сам увитеть.
– Вы пьяный бродяга, – отвечал я, – я вот сейчас позвоню и велю вас вытолкать в шею!
– Хе-хе-хе! – засмеялся гость. – Хо-хо-хо! Ви не мошете это сделать.
– Не могу сделать? – возразил я. – Что вы хотите сказать? Чего я не могу сделать?
– Посвонить колокольшик, – отвечал он, пытаясь усмехнуться своим отвратительным ртом.
Я хотел было исполнить свою угрозу, но бездельник стукнул меня по лбу горлышком одной из своих бутылок, и я снова повалился в кресло. Я был совершенно ошеломлен и в первую минуту не знал, что делать.
Между тем он продолжал:
– Видите, лючше вам сидеть спокойно; и теперь ви уснаете, кто я такой. Я Ангел Необычайного.
– Довольно необычайный ангел, – решился я заметить, – однако я всегда думал, что ангелы бывают с крыльями.
– Крылья! – воскликнул он с негодованием. – Что мне делать с крылья. Mein Gott! ви, кашется, думаете, что я цыпленок.
– Нет, о нет, – возразил я, испугавшись, – вы не цыпленок, вовсе нет.
– Карошо, сидите ше смирно, или я опять ударю вас кулаком. У цыпленок есть крылья, и у сова есть крылья, и у шертенок есть крылья, и у главный Teufel[64] есть крылья. У ангел не пывает крылья, а я Ангел Необычайного.
– Вы явились ко мне по делу?
– По делу! – воскликнуло чудище. – Какой ви невеша, спрашивает о деле у тшентльмена и ангела!
Таких речей я не мог вынести даже от ангела. Собравшись с мужеством, я схватил солонку и швырнул ее в голову непрошеному гостю. Но или он уклонился, или я промахнулся – только солонка пролетела мимо и разбила стеклянный колпак над часами, стоявшими на камине. Что касается Ангела, то в ответ на мое нападение он несколько раз стукнул меня по лбу горлышком бутылки, и я смирился. Стыжусь сознаться, но от боли и от волнения у меня даже выступили слезы на глазах.
– Mein Gott, – сказал Ангел Необычайного, видимо тронутый моим огорчением, – mein Gott, этот каспадин или отшень пьян, или отшень огоршен. Не следует пить такое крепкое вино, нушно подпавлять воды. Пейте вот это и не плашьте, не плашьте!
С этими словами он дополнил мой стакан (в котором было на одну треть портвейна) какой-то бесцветной жидкостью из своей руки-бутылки. Я заметил, что на этих бутылках были этикетки с надписью «Kirschenwasser»[65].
Любезность Ангела значительно смягчила меня; и с помощью воды, которую он усердно подливал в мой портвейн, я наконец оправился настолько, что мог слушать его странные речи. Я не возьмусь повторить все, что он мне рассказывал, но из его слов я заключил, что он гений, которому подведомственны contretemps[66] человечества и на обязанности которого лежит устройство необычайных случаев, изумляющих скептика. Раз или два я попытался выразить свое полнейшее недоверие к его россказням, но, заметив, что он сердится не на шутку, счел более благоразумным молчать и не мешать ему разглагольствовать. Он говорил очень долго; я сидел, откинувшись на спинку кресла, закрыв глаза, жевал виноград и разбрасывал веточки по комнате. Вдруг Ангел почему-то возмутился моим поведением. Он встал в страшном гневе, нахлобучил воронку еще ниже на глаза, изрыгнул какое-то ругательство, пробормотал какую-то угрозу, которой я не понял, отвесил мне низкий поклон и ушел, пожелав мне словами архиепископа в «Жиле Блазе»: «Beaucoup de bonheur et un peu plus de bon sens»[67].
Его уход очень обрадовал меня. Несколько – очень немного – стаканов лафита, которые я пропустил, нагнали на меня сонливость, и мне хотелось вздремнуть четверть часика или минут двадцать. В шесть часов мне нужно было во что бы то ни стало отправиться по важному делу, срок страховки моего дома кончился накануне; возникли кое-какие недоразумения, и решено было, что я явлюсь к шести часам в контору общества для переговоров о возобновлении страховки. Взглянув на часы, стоявшие на камине (я так отяжелел, что не в силах был достать карманные часы), я с удовольствием убедился, что могу подремать еще двадцать пять минут. Часы показывали половину шестого, до страховой конторы было не более пяти минут ходьбы; а больше двадцати пяти минут я никогда не спал после обеда. Итак, я совершенно спокойно расположился заснуть.
Всхрапнув в свое полное удовольствие, я снова взглянул на часы и готов был поверить в возможность необычайных случаев, убедившись, что вместо моих положенных пятнадцати или двадцати минут проспал всего три, так как часы показывали без двадцати семи минут шесть. Я снова заснул и, проснувшись вторично, с изумлением увидел, что и теперь было без двадцати семи минут шесть. Я вскочил, чтобы осмотреть часы, и убедился, что они остановились. Я достал карманные часы: оказалось половина восьмого. Я проспал два часа и, очевидно, опоздал. Ничего, подумал я, схожу завтра утром и объяснюсь, но что такое случилось с часами? Осмотрев их, я убедился, что одна из виноградных веточек, которые я разбрасывал по комнате во время речи Ангела, попала в часы и по странной случайности засела в скважине для ключа, остановив таким образом движение минутной стрелки.
– Ага! – сказал я. – Вот оно что. Дело ясно. Самый обыкновенный случай, какие бывают время от времени!
Я не думал больше об этом происшествии и в обычное время улегся в постель. Поставив свечу на столик подле кровати и попытавшись прочесть несколько страниц трактата «Вездесущность Божества», я, к несчастью, заснул почти в ту же минуту, забыв погасить свечу.
Во сне меня преследовал Ангел Необычайного. Мне казалось, что он стоит перед кроватью, раздвигает занавески и страшным, глухим голосом пустой бочки угрожает мне жестокой местью за презрительное отношение к нему. В заключение длинной речи он снял с головы воронку, вставил ее мне в глотку и вылил в меня целый океан киршвассера из бутылки, заменявшей ему руку. Агония сделалась невыносимой, и я проснулся как раз вовремя, чтобы увидеть крысу, которая, вытащив горевшую свечку из подсвечника, уносила ее в зубах, но слишком поздно, чтобы помешать ей унести свечу в свою норку. Вскоре послышался сильный, удушливый запах – дом загорелся. Пламя распространялось с невероятной быстротой и через
