Мысли его неожиданно изменили течение, точнее, он подумал, кто после Нортумберленда унаследует титул? Мы не оставляем такой пустоты в обществе, как часто воображаем. Даже в пределах одной семьи утрата не так велика, как кажется, и рана заживает быстро. На другой день после нашей смерти люди ходят по улице точно так, как ходили, когда мы были живы, и толпа не уменьшается. Пока мы не умерли, мир, казалось, существовал только для нас, но вот сердца наши перестают биться, а мир живёт себе дальше и думает о нас не больше, о летошнем снеге. Мы остаёмся до конца следующей недели в некрологах воскресных газет! Неудивительно, что о нас забывают так скоро…
Поразительно, до чего быстро забывают богатых и титулованных — даже тех, кто обладал большой властью. По истечении краткого срока даже само имя их исчезает. Наследники и потомки присваивают титулы, власть и богатство — всё, что приносило покойному почёт и поклонение, а больше тот ничего и не оставил. Следующие поколения вовсе не так бескорыстны, как принято считать. Они выражают признательность и восхищение только в ответ на благодеяния. Они лелеют память о тех, кому обязаны знаниями и удовольствием, — причём лелеют в точном соответствии с полученными благами.
Но мысли старого герцога снова изменили течение. Изнеженное пристрастие к жизни — следствие слабости угасающих родов. В прежние времена мужчины очертя голову бросались в превратности войны или ставили все имущество на одну карту, рисковали ради какой-нибудь страсти, и, если она не была удовлетворена, жизнь их превращалась в тяжкое бремя. Теперь наше сильнейшее пристрастие — размышление, чтение новых пьес и романов, и мы предаёмся им на досуге в тепле и безопасности.
Но если заглянуть в старинные романы, написанные до того, как belles lettres низвела страсть до умственной игры, там полно героев, для которых жизнь «не стоит и булавки», но которые прямо-таки ищут случая расстаться с ней из чистого своенравия и непокорства духа. Они доводят своё стремление до верха безумия и готовы заплатить любую цену за полное удовлетворение своих желаний. Все остальное для них чепуха. Они идут на смерть как на брачное ложе и без угрызений совести приносят себя в жертву на алтаре любви, чести или веры. В таких поступках, по крайней мере, больше воображения и чувства, чем в присущей нам долгой, томительной жажде жизни, пусть и самой что ни на есть никчёмной.
Не лучше ли стремиться к милой сердцу цели, нежели продлевать договор на скучную, унылую, безотрадную жизнь? Разве в дерзком вызове, брошенном смерти, не ощущается дух мученичества и духовной силы? Правда, они верили в Бога и в вечность за гробом. Безусловная вера в загробную жизнь уменьшает ценность жизни нынешней и рождает некое бытие за её пределами. Вот почему бывалый вояка, потерявший голову влюблённый, доблестный рыцарь могли совершить тот прыжок в объятия грядущего, от которого отшатывается современный скептик — более слабый, чем женщина, несмотря на весь свой хвалёный разум и суетную философию.
В этом смысле смерть Хилтона и Грэхема не была позорной, но романтичной. Было и ещё одно, что порождало в душе старого герцога некое мутное, но волнующее чувство. Вскоре он разобрался в нём. Он ощущал злорадство, злорадство старика, готового к смерти, но пережившего молодых. Чувство, которого Монтгомери стыдился, но и, стыдясь, старый герцог улыбался.
Было и ещё кое-что, томящее, как заноза. И его старик тоже осознал. Гелприн. Джеймс Гелприн и его странные слова: «Летящий в пропасть с пути не собьётся, но при падении в бездну самым неприятным оказывается то, что «бездна» — это просто дурной театральный эпитет, и дно у неё все-таки есть…» И ещё. Прощаясь с Хилтоном и Грэхемом, Гелприн осведомился у Арчибальда, что передать его клубным приятелям в Лондоне, а после спросил Грэхема, не передать ли и от него кому-нибудь в столице привет. Потом сэр Джеймс вежливо проговорил им вслед слова прощания. Да, он именно попрощался. Но ведь он никуда не уехал и, похоже, вовсе уезжать и не собирался, в противном случае, Корбин сказал бы ему, что Гелприн уезжает. Но Хилл, грум Корбина, проторчал всю ночь у склепа, ему было не до лошадей… Что значили эти странные слова Гелприна за столом, и почему он попрощался с Хилтоном и Нортумберлендом? Не потому ли… Монтгомери бросило в жар. Не потому ли, что тот по каким-то причинам догадался о том, чему предстоит случиться? Но как?
Неожиданно Монтгомери вздрогнул и вгляделся в марево дождя. Нет, не почудилось. На вершине холма показались несколько человек, один из них вёл под уздцы двух лошадей. Монтгомери понял, что это Генри Корбин, его люди и, видимо, приехавшие из Сохэма полицейские. Он отпрянул от окна, торопливо набросил охотничью куртку и поспешил к выходу, надеясь встретить графа внизу и первым узнать новости.
Блэкмор появился спустя несколько минут, увидел Монтгомери у парадного крыльца и, тихо отдав распоряжение слугам, подошёл к нему. Один полицейский остался разговаривать с Хиллом и Ливси, второй ушёл к конюшням.
— Приехал констебль Том Брук с помощником, он уже осмотрел склеп и теперь допросит слуг в замке и поговорит с моими племянницами. Они уже знают? — Тон Корбина был утомлённый, совсем больной.
— Нет, — чуть виновато покачал головой Монтгомери, — Гелприн, вероятно никому ничего не говорил, и я тоже решил подождать, что скажет полиция. — Ещё не договорив, герцог с нескрываемым скепсисом оглядел ражего детину шести футов росту с лицом плоским и безразличным, как стена. — Что-то выяснилось?
— Брук утверждает, что покойные были сперва убиты, а этот ужас с вырванными сердцами — это случилось с ними после смерти.
— Он уверен? Почему?
— Говорит, что если бы они были тогда живы, крови было намного больше, а так кровь мертвецов свернулась. Однако мистер Брук ничего не может сказать, пока не опросит всех. Скажи Филу, пусть ударит в гонг, надо собрать всех, рассказать, что случилось.
Но прежде, чем ударили в гонг, по парадной лестнице спустилась герцогиня в тёмном, почти чёрном платье, похожем на вдовье, но с серебряным дорогим шитьём.
— Что-то прояснилось, ваше сиятельство?
Корбин сообщил леди Хильде то же самое, что уже рассказал Монтгомери. Она выслушала молча, на лице её застыло лёгкое недоумение.
Ударил гонг. Внизу появился Том Брук, он поднялся по ступеням и замер перед герцогиней со странным, озадаченно-восторженным выражением на плоском лице. В коридорах послышались шаги, из темноты узкого портала появился Эдвард Марвилл, одетый, как отметил Монтгомери, с особой тщательностью, с третьего этажа спустились племянницы графа и мистер Чарльз Говард. Гелприн пришёл из глубины коридора, где располагались его апартаменты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
