Перцеву мало; он устраивает раунды, в которых стравливает «русскоязычного» , меня, с дореволюционным «русским» А. Николаевым. Победа присуждается, конечно, «русскому» , хотя достается порядком и ему. Вот несколько примеров: Ницше: «Habe ich noch Ohren?» . Я перевожу: «Есть ли у меня еще уши?» . Николаев: «Слышу ли я?» Перцев решает в пользу Николаева, потому что «сомнение лирического героя в наличии у него ушей звучит несколько комично» . Но в таком случае комичен, по Перцеву, именно Ницше, который почему-то обычному для немца: «Höre ich noch?» (Слышу ли я еще?), предпочитает необычное: «Есть ли у меня еще уши?» Если Перцеву кто-то скажет: «Есть ли у тебя голова на плечах?» , а он, полагаясь на свое языковое чутье, сочтет вопрос «несколько комичным» , он лишь подтвердит этим обоснованность подозрения.
Или еще один разнос: «„Чье“ в русском языке может относиться только к личности, к субъекту, но не ко огню, который есть безличная стихия. Не говорим же мы, к примеру — „ботинок, чья подошва прохудилась“. Так почему же мы должны говорить — „пожар, чье пламя лижет мои ноги“?» Наверное, потому что, когда языку (русскому, а не перцевскому) становится тесно в правилах, он говорит у Хлебникова: «ручей-печаль, чей бег небесен» , или у строгого Паустовского: «…звезда, чей свет я так часто видел над берегами туманного Онежского озера» , или у Бенедикта Лифшица, подарившего нам «Пьяный корабль» Артюра Рембо:«Порой, от всех широт устав смертельно, море, чей вопль так сладостно укачивал меня…» (примеров пригоршни). А ботинком лучше стучать по кафедре, когда в аудитории шумно.
Вообще Перцева заносит, что, в сочетании с его более чем скромными данными, не сулит ничего хорошего. Однажды он даже удостаивает нас с Николаевым похвалы за устранение откровенных «ляпов» Ницше ( «ляпы» того же порядка, что голова на плечах). Нетрудно догадаться, что переводчики тут ни при чем. Перцева, как ни странно, беспокоит Ницше. По сути, он тягается силами именно с ним, и нельзя сказать, чтобы совсем уж зря. Ну когда еще, в каком фантастическом сне могла бы ему пригрезиться статья под названием «Перцев и Ницше»!
А если по существу, то он просто не способен воспринимать образы. У него на них аллергия. На каждый он реагирует, как на катахрезу. Скажем, он читает: «Как? Неужели судно это загружено всем покоем и безмолвием мира?» , и считает это очередным ляпом, так как «судно нельзя нагрузить покоем и безмолвием — ни то, ни другое веса не имеет» . Интересно, а имеет ли вес тоска, которая почему-то давит на душу при чтении его элабората? Или: не бывает ли и Перцеву тяжело на душе от непонимания чего-либо (при условии, конечно, что он понимает, что не понимает), хотя какой же вес у непонимания! Или и это «ляп» Ницше, говорящего-таки: eingeschifft ?
Дело в том, что Перцев занят не своим делом. То есть он делает то, чего делать решительно не в состоянии. Есть случаи, где это сразу видно. Скажем, никто в здравом уме не станет громко и прилюдно петь, если у него нет слуха. Но почему-то только в философии остряки-первокурсники или те, что с дипломом профессора, встревают в серьезный разговор и думают справиться с темой шутками на уровне подвыпившего пэтэушника.
Вот, пожалуй, еще один пример, последний, который, будь он первым, был бы сразу и последним. «Именно переводчики, — уверяет Перцев, — приучили русского читателя видеть в Ницше этакого терминатора — безжалостного сверхчеловека, который крушит все вокруг, поскольку философствует молотом. В самом деле: на какие же еще мысли может навести само название работы „Сумерки идолов, или Как философствуют молотом“? Читатель сразу же представляет себе что-то вроде вечера на острове Пасхи: солнце село — и тут вдруг появляется решительно настроенный Ницше с кувалдой, чтобы сокрушить каменных истуканов. А что же еще, спрашивается, можно делать с идолами при помощи молота? Только крушить. Не оставляя камня на камне».
Здесь и начинается то, чему не поможет уже ни языковое, ни вообще чутье: Перцев понимает Ницше. Тон задают идолы, которые прочно ассоциируются у него с островом Пасхи. Это уже не интерпретация, а déjà vu : реминисценция детских телепередач, вроде «Клуба кинопутешествий» (а если прибавить сюда и «Ницше с кувалдой» , то, наверняка, и мультфильмов). Скандально даже не то, что профессор философии понятия не имеет о бэконовских идолах, о которых абитуриенту известно, что они не каменные и не деревянные, а призрачные, и что искать их поэтому следует не на островах, а в себе, рискуя (в случае перцевского «себя» ) обнаружить полный комплект — надо полагать, с некоторым перебором «идолов площади» . Скандально, что, даже прочитав это, он едва ли поймет, о чем речь. Непонимание приводит к первому срыву в программе, за которым автоматически следуют другие, нарастая в дурной анекдот.
Перцев цитирует: «Тут задавать вопросы молотом и, быть может, услышать в ответ тот знаменитый глухой тон, который говорит о вспученных внутренностях, — какой это восторг для человека, имеющего за ушами еще уши, — для меня, старого психолога и крысолова, перед которым должно звучать то именно, что хотело бы пребывать в безмолвии…»
Перцев комментирует:«Вспученные внутренности, конечно же, бывают не у какого-нибудь каменного или деревянного истукана, а только у живого человека. Этому бедняге и так несладко. У него скопились газы. Живот просто разбарабанило. А тут еще приходит небезызвестный человеконенавистник Ницше — и задает ему вопросы молотом. Берет, знаете ли, кувалду, и — р-р-раз! Прямо по животу! С восторгом!»
Весело Перцеву с переводчиками, которые сделали из Ницше монстра и терминатора. Уж сам-то он знает, как всё было на самом деле:
«Ницше, будучи человеком деликатным и застенчивым, никаким молотом размахивать вовсе не собирался. Не его это был образ. Ведь пролетариата Ницше не любил точно так же, как и профессор Преображенский. И молота — как привычного аксессуара Пролетария — не любил тоже. Вот В. И. Мухина, создавшая дивную скульптурную композицию „Рабочий и колхозница“ — та любила. А Ницше — нет». А еще Перцев знает, почему нет. Но для этого надо, чтобы начистоту: «если уж говорить начистоту, не те у него, хилого и немощного, были силы, чтобы размахивать молотом» .
Случай, как говорят в Вене, безнадежный, но не серьезный. Здесь самое время забыть о Ницше и начать с медленного и крайне осторожного усвоения Агнии Барто. А еще раньше, с объяснения того, что существуют же темы, которые следует избегать, чтобы не выставить себя глупее, чем на самом деле.
На самом деле — хуже. Перцев: «Картина понемногу начинает проясняться» . Оказывается: деликатный и застенчивый Ницше, говоря «Hammer» (молот), имел в виду «Hämmerchen» (молоточек врача). Это невероятно, но это написано так — Перцевым. «Ницше собирался философствовать с молоточком в руках» . Как врач, подходить к идолам и подвергать их перкуссии, то есть постукивать по пузу. На предмет выяснения, так сказать, почему их мучат газы. То, что врач постукивает при этом пальцами, а не молоточком, не играет роли. Главное, чутье.
Языковое чутье «русского человека» Перцева оказалось, при всей своей проблематичности, просто богатырским по сравнению с его философским чутьем или просто вкусом. Представить себе Ницше автором книги: «Гибель божков, или Как философствуют с молоточком в руках?» (так дословно Перцев) — даже не мечта пародиста, а просто то, от чего пальцами обыкновенно постукивают не по животу, а по голове.
Перцев на прощание: «Того, кто наивно считает, что перевод — наука менее точная, чем сопромат, к переводу нельзя подпускать на пушечный выстрел» . Я бы поостерегся сказать, к чему еще, кроме философии, нельзя подпускать Перцева, но, наверное, на этот раз достаточно будет и философии.
Базель, 21 октября 2008
Post scriptum.Тема «Перцев и Ницше» завершается прощанием с Перцевым и продолжается, без Перцева, как Ницше. Конкретнее: Ницше в русских переводах. У читателя не должно возникнуть ложного впечатления, будто с переводами, о которых шла речь, всё обстоит в порядке. Конечно, это не так, но, чтобы сказать, что это не так, пришлось дождаться ухода Перцева; было бы не только неуместно, но и технически невозможно, прокалывая булавкой указания на фиктивные недостатки, параллельно фиксировать действительные. Когда в 1990 году я готовил ницшевский двухтомник, в моем распоряжении были отдельные старые переводы и — целина. Мне предстояло: 1) править имеющиеся переводы, 2) параллельно делать свои, 3) писать комментарии к текстам, 4) пропадать в библиотеках, ища в тысячах страниц источники, не назвать которые мог позволить себе философствующий молотом Юпитер, но никак не мог его ответственный редактор-бык, 5) всё это в послеперестроечном Ереване, где надеяться приходилось уже не столько на наличие нужных книг в библиотеках, сколько на то, что не выключат снова, и надолго, свет; понятно, что вероятность недостатков (ошибок,
