«Начинается…» – подумал Марков.
Но Трофим Агеич тоже волновался и не решался приступить к щекотливому разговору. Выпив подряд три стакана имбирной, он вытер усы и смело сказал:
– А я знаю, ваше превосходительство, зачем вы приехали!
У Егора Константиныча запрыгали губы. Он остолбенело уставился на дверь, ожидая, что оттуда выйдет взвод солдат.
– Что… Что вы знаете? – пробормотал он.
– Да уж знаю, не беспокойтесь, хе-хе-хе…
Майор пришел в игривое настроение духа. Мысль, что он может безнаказанно пофамильярничать с грозным начальником, развеселила Трофима Агеича. После паузы он таинственно добавил вполголоса:
– Пало мне на ум, что вы от Александра Борисыча…
У старика сразу отлегло от сердца.
– Ну и что же, сударь? – более спокойным голосом спросил он.
– Так я вам доложу, ваше превосходительство, что их высокопревосходительство Александр Борисыч напрасно беспокоятся. Господин Ракитин производят свой опыт, и дело у них идет своим чередом.
Марков пристально посмотрел в глаза майору. «Не арестует», – решил он и рискнул на большее:
– Я хочу видеться с ним!
– Вы… с ним… – Мысль о новом неслыханном нарушении тюремных инструкций ошеломила коменданта. – Ваше превосходительство, рад бы всей душой, честное слово! Да нельзя… Ей-богу!..
– Тогда… Ну вот что, майор, передайте записку!
– Записку? – Майор колебался.
– Об этом никто не узнает. А Бутурлин вас наградит…
– Эх, уж ладно, давайте! Семь бед – один ответ.
Записка была приготовлена Марковым еще дома, но осталась у Якима. Пойти за ней? Неудобно. Написать новую? Но комендант не должен прочитать ее. Впрочем, Марков скоро нашел выход.
– Сейчас напишу записку.
– В кабинет пожалуйте, ваше превосходительство.
Токарь задумался над листком бумаги и написал две строки:
Рикя, ш нопецесьпит шыецук лыбити,Топгай, иси шле ночищсо.
Вручая записку, Егор Константиныч проницательно посмотрел на коменданта.
– Прошу вас, сударь, принести ответ.
Молча поклонившись, Трофим Агеич отправился в цейхгауз. По дороге он развернул записку, прочитал несколько слов и вытаращил глаза.
– Что за чертовщина? «Рикя… Топгай, иси…» По-каковски же это? Видно, по-немецки?
Простодушный майор не имел понятия о шифрах.
Отозвав Дмитрия в сторонку, таинственно сунул бумажку:
– От того, что в прошлый раз приезжал.
Сердце Дмитрия сжалось в предчувствии недоброго. Он развернул бумажку и на мгновение приподнял брови, «Ага! Тарабарская грамота», – догадался он. Расшифровать записку в уме Дмитрию было нетрудно, с детства знакомому с этой несложной тайнописью.[77]
«Митя, в понедельник выедут сыщики. Кончай, или все погибло».
Смысл записки был грозен. Ракитин окинул взором цейхгауз. Работа подходила к концу.
«Не буду откладывать до понедельника, – решил Ракитин. – Наполню летучий шар завтра. Если не удастся, успеем уничтожить следы…»
– Ответ просили, – наклонился к нему майор.
Дмитрий написал на обороте записки:
«Ш шолтмелепье иси питочца».[78]
Трофим Агеич был у дверей, когда Дмитрий схватил его за плечо.
– Слушайте, – задыхаясь, сказал он. – Проведите моего… вашего посетителя мимо окна.
– Зачем это? – смущенно спросил Рукавицын.
– Проведите… проведите… – как в бреду, шептал Дмитрий.
– Слушаюсь, – ответил комендант.
Ракитин бросился к окну: обманет или нет?
Егор Константиныч сидел в кабинете майора в тревожном ожидании. Прочитав записку, он посветлел лицом и крепко пожал руку коменданту:
– Вечно ваш слуга! Прощайте!
– Как? Вы уезжаете?
– А что мне здесь делать? – с полуулыбкой спросил Марков.
– И то! Я вас провожу, ваше превосходительство!
Выйдя из домика, майор завернул к цейхгаузу. Марков удивленно следовал за ним. Когда они завернули за угол, Егор Константиныч понял и поднял глаза. Через решетчатое окно он слабо разглядел бледное лицо Дмитрия.
Слезы выступили на глазах старика, он стоял, потеряв представление о времени.
Дмитрий что-то говорил, губы его шевелились, он махал рукой… Егор Константиныч ничего не сознавал. Наконец майор тронул его за плечо:
– Пора, сударь…
В недогадливую голову Трофима Агеича наконец-то закралась мысль об особых связях узника и приезжего «ревизора».
С чувством бесконечной любви и скорби смотрел Дмитрий на растерянное лицо старика, на его высокую согбенную фигуру. Когда Егор Константиныч исчез, Дмитрий зарыдал.
Осмотрев в последний раз полотнище шара и корзину, проверив прочность узлов и скреп, Ракитин лег спать: надо было набраться сил перед решительным днем. На часах стоял Милованов. Он внимательно смотрел по сторонам, обходя вокруг цейхгауза. Но все было спокойно. Ни души не было на дворе, и старого солдата одолела дремота. За долгие годы службы он научился спать стоя, опершись на ружье и пробуждаясь при каждом подозрительном шуме.
Ефрейтор проспал около часа, как вдруг его разбудил тихий голос. Солдат проворчал:
– Что за притча? Али пригрезилось?
Но голос явственно долетел вновь. Кто-то разговаривал поблизости, за стеной. Высунув голову за угол, часовой чуть не вскрикнул от неожиданности. Поставленный на землю фонарь освещал копошившуюся на коленях темную фигуру. Ворох соломы был свален у стены. Фонарь отбрасывал от фигуры на стену угловатую тень. За последние дни душевная болезнь попа Ивана быстро развивалась. Он давно страдал умственным расстройством на религиозной почве, а последние недели его окончательно доконали. Разговоры тюремных обитателей о воздушном змее, который поднимет узника выше колокольни, чтение мрачных библейских предсказаний о неизбежном конце мира, страшные картины «Апокалипсиса»[79] – все это свело отца Ивана с ума.
Ему казалось, что только он один может спасти человечество от близкой гибели, а для этого надо уничтожить узника вместе с его сатанинской выдумкой.
Поп Иван тихо бормотал:
– Не совершатся ложные чудеса… нет, нет, не совершатся… В огне придет Господь, в огне…
В голосе поджигателя звучало безумие. Он подсовывал большие пуки соломы под деревянные балки, торчавшие из стены. Милованова охватил суеверный ужас, и он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
«Ведь это батюшка… Отец Иван!..»
Тем временем поп выхваченной из фонаря свечой ткнул в пук соломы. Веселое пламя побежало по стеблям, озаряя стену. Опомнившийся Милованов в один прыжок был около попа и, вырвав клок горящей соломы, затоптал ногами. Отец Иван смотрел на солдата с тупым изумлением.
– Зачем мешаешь? Зачем? В огне придет Господь… – И он вновь попытался ткнуть свечой в пук соломы.
Рассерженный ефрейтор задул свечу и ухватил попа за ворот.
– Ты меня, батька, не зли! – гаркнул он. – Я во гневу сердитый!
Поп забился в руках Милованова, как перепелка в когтях ястреба.
– Отпусти, отпусти… – захныкал он. – Божье дело творю…
– Идем к его благородию!
– Не пойду к отступнику… христопродавцу… Не пойду…
Разбуженный голосами Ракитин появился у оконной решетки.
– Что здесь такое? Почему шум?
Милованов в немногих словах сообщил о происшествии. Дмитрий пришел в ужас при мысли об опасности, которая ему угрожала.
– Сведи его тихо домой, – приказал Ракитин. – Скажи попадье, чтоб не выпускала. Солому уберешь. И никому ни слова!
Рослый ефрейтор подхватил отца Ивана в охапку и понес. Постучав в дверь, он дождался, когда вышла матушка Стефанида.
– Получите их преподобие! Они чихаус[80] поджигали. За такие дела Сибирь и каторга полагается, коли их благородие узнают.
– Голубчик, не губи!
– Я докладывать не буду, а вы их священство заприте покрепче и не пущайте, а то как бы беды не вышло.
Милованов отправился убирать солому, а попадья потащила мужа в дом.
Родионов сдержал обещание и представил донос по начальству в субботу в три часа дня. Делу был дан немедленный ход, как и предсказывал регистратор Егору Константинычу. Судья вызвал дежурного сыщика. В кабинет, прихрамывая, вошел Ахлестов.
– Ты, кажется, арестовывал Ракитина?
– Так точно, ваше высокородие!
– Твой крестник, – сыщик почтительно осклабился, – за новые художества принялся. С комендантом спелся и на небо собирается подыматься. Поедешь расследовать.
Судья подал сыщику донос, и тот внимательно прочитал его. Лицо Ахлестова не выразило ни тени изумления, он только спросил:
– Когда прикажете выезжать, ваше высокородие?
– Завтра праздник. Арестант никуда не уйдет. В понедельник с утра выедешь. Захвати подручных.
Усердный Ахлестов не любил в делах промедлений. Собрав подручных, сыщик объявил, что они немедленно выезжают на следствие в Новую Ладогу. В пять часов вечера тройка ретивых лошадей уже вынесла фискалов за заставу.
